Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

О ней, о знаменитой Гала, я уже рассказывал у предыдущего дома семьи Дьяконовых (см. Плотников пер., 4/5). Здесь лишь добавлю, что в 1921 г., в коммунальной квартире, рядом с родителями Дьяконовой, будет недолго жить поэтесса, прозаик Анастасия Ивановна Цветаева. Один из ее ранних адресов. А вот позже здесь, до 1930 г., жил литературовед, палеограф, фольклорист, академик (1921) Александр Сергеевич Орлов, а в 1920–1960-е гг. обитал поэт, литературовед, критик, профессор Николай Николаевич Апостолов (Арденс).

Тут же жили также: прозаик, культуролог, переводчик Яков Эммануилович Голосовкер, литературовед, филолог, критик Николай Каллиникович Гудзий, библиограф Николай Васильевич Здобнов, языковед-русист, лингвист Николай Николаевич Дурново (в этом доме он был вторично арестован в 1937-м и впоследствии расстрелян), а также литературовед Николай Николаевич Фатов.

Но дом этот знаменит и тем, что невольно «вошел» в роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Дело в том, что здесь, с 1929 по 1935 г., жили пианист, композитор, педагог Генрих Густавович Нейгауз и его жена Зинаида Николаевна Нейгауз (урожд. Еремеева). Жили как раз тогда, когда Пастернак, подружившийся с Нейгаузами, «без памяти» влюбился в красавицу Зиночку Нейгауз, будущую жену его и — Лару из его знаменитого романа. И ту зиму, когда он бывал здесь, назовет потом «страшной».

Полуитальянка, дочь русского генерала Зиночка Еремеева была влюблена в музыку и только потому — в мужа, профессора консерватории Генриха Нейгауза. Семья дружила с Асмусами, семьей философа, и через них познакомилась с Пастернаком. Все вместе ходили на концерты, собирались то у одних, то у других, вместе снимали на лето дачи под Киевом. Вот там-то, в Ирпене, поэт, женатый уже, и влюбился в Зину, которая, как он напишет потом, сразила его тем, как «босая, неприбранная, сверкая локтями и коленками, упорно мыла по утрам и так сверкавшие полы своей дачи, как ловко ловила утонувшее в колодце ведро, а вечером так же ловко, в четыре руки, играла с мужем Шумана». Вот это не укладывалось у него в голове: ведро и Шуман! Ничего этого в своей семье он не видел годами. Его жена, художница Женя Лурье, «тоненькая, умненькая», с утра уходила на этюды, в доме всюду валялись пыльные холсты и раздавленные тюбики с красками, а с компотами и борщами и вовсе «было нерегулярно». Он устал от этого, ему было сорок, он был уже известным поэтом, а жил, как подкидыш: неустроенно, безбытно. А кроме этого ему стало вдруг понятно, что восемь лет его брака с Женей были, как признается, «обманом». Словом, он влюбился в Зину Нейгауз и через шесть дней после Ирпени пришел сюда, в Трубниковский, и при муже ее признался ей в любви. А через год, в ту самую «страшную зиму», здесь же решится и на самоубийство. Да-да!

«Ах, — напишет, — страшная была зима!» Он метался. Уходил от жены и возвращался, жил то у брата (Гоголевский бул., 8), то у приятелей, у друга Вильмонта (Вспольный пер., 18), жалел сына, писал письма Нейгаузам и рвал их. А потом, за полчаса до полночи, в «дикой тоске», как пишет, выскочил из дома на мороз, в темные улицы. «Я вдруг увидел, — вспомнит, — банкротство всей моей жизни. Я бежал по улице. Бежал к ней. Боялся, не доживу до утра, шептал ее имя и думал: я кончаюсь…»

Дверь тут ему открыл Нейгауз. Не раздеваясь, не сказав ни слова, он прямо прошел к Зине. Та спокойно глянула: что нового, с чем пришел? Он молчал. «Что же ты молчишь?» — сказала она и вышла запереть дверь за мужем; тот спешил на какой-то поздний концерт. Но, как только она вышла, Пастернак, найдя на аптечной полке увесистый флакон с йодом, залпом выпил его. Обожгло глотку, вспоминал, начались какие-то машинальные жевательные движения. «Что ты жуешь? — воротясь, спросила Зина. — И почему пахнет йодом?» Потом крикнула: «Где йод?» — и из глаз ее брызнули слезы.

Его спасло то, что Зина училась когда-то на сестру милосердия. И еще — молоко, что держали для детей. Вызвали врача, началась беготня: шприцы, полотенца, камфара, тазы. А он лежал и, пишет, хотел смерти. Когда вернулся Нейгауз, то, вбежав к нему, все повторял: «Ты это сделал? Борис, ты? Я б никогда не поверил…» Потом сел, посмотрел на Зину: «Ну, что, довольна? Он доказал тебе свою любовь?..» Под утро Зина постелила себе на полу рядом с его диваном, и поэт, как пишет, «отключился». Это все было в этом доме!

Так вот, представьте, через годы он опишет эту ночь в романе «Доктор Живаго»:

«Он понял, что не грезит, что раздет и умыт, и лежит в чистой рубашке на свежепостланной постели, и что, мешая свои волосы с его волосами и его слезы со своими, с ним плачет Лара. Он, — сказано в книге, — потерял сознание от счастья…»