Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

В 1932-м напишет ей в письме: «Жизнь моя, любимая, ликованье и грусть моя, наконец-то я с тобою…» Но мало кто помнит ныне, что тогда же, в 1932-м, он начал писать и свой знаменитый роман. Конечно, еще набросок, в нем все было иначе, но героиню уже звали Лара! Вот ею и была его жена, вторая жена — Зинаида Нейгауз-Пастернак.

У От улицы Усачёва до улицы Усиевича

303. Усачева ул., 62 (с.), — Ж. — в 1950-е гг. — прозаик, лауреат Госпремии СССР (1988) — Владимир Дмитриевич (Семенович) Дудинцев (Байков). Здесь им был написан роман «Не хлебом единым» (1956 г., журнал «Новый мир»).

34 года было писателю, когда он поселился здесь с женой Натальей Гордеевой. Две комнаты в «коммуналке» — вот их первая «своя квартира». Тогда он не был еще писателем, был корреспондентом «Комсомолки». За спиной его был расстрел его отца, девятнадцатилетнего штабс-капитана русской армии Семена Байкова и его бабушки, дворянки, владелицы имения на юге России, потом юридический институт в Москве, первые полгода на фронте, до декабря 1941 г., когда он, лейтенант, успел, получив четыре ранения, побывать и командиром артвзвода, и командиром пехотной роты на Ленинградском фронте, и, наконец, служба в военной прокуратуре в Сибири после последнего, самого тяжелого ранения.

Обложка первого издания романа «Не хлебом единым»

Впрочем, сам он считал себя писателем давно. «Шептал» прозой с детства. «Шептал» — так его жена звала его работу над прозой: Дудинцев каждую написанную строку еле слышно проговаривал себе вслух. К писательству его с младых ногтей приучил его отчим, землемер Дмитрий Иванович Дудинцев. Это удивительно, но в 12 лет мальчик впервые напечатал в «Пионерской правде» свое стихотворение. «С этого момента, — вспоминал писатель, — я и начал писать стихи и рассказы и носить их по редакциям: в „Пионерскую правду“, в „Молодой большевик“, в „Рабочую Москву“». И даже привык получать гонорары. А когда, в 15 лет, учеником 22-й московской школы получил премию за рассказ на Всесоюзном конкурсе (об этом сообщила стране сама «Правда»), то окончательно уверовал: он — писатель. Тогда, кстати, познакомился с самим Бабелем, лет семь навещал его, «обедал, чай пил» у него на кухне, разгуливал с ним, со взрослыми Багрицким и Михоэлсом «по пивным». Школьником еще, заметьте. Да и в «Комсомолке» появился, победив в конкурсе на лучший рассказ в 1945-м, поделив победу в нем, вообразите, с Константином Паустовским.

Там, в газете, сразу стал не просто корреспондентом, а «разъездным очеркистом при редколлегии». Особо интересовался письмами изобретателей и молодых ученых, которые сталкивались с тем же, с чем и он: с «подавлением творческого начала в обществе». «Они, изобретатели, — вспоминал, — несли мне свои документы, дневники, рассказывали массу интереснейших эпизодов из своей жизни. Это все я записывал, а документы складывал в большущий короб из-под папирос… А потом… увидел, что тут скрыто некое новое произведение — все как-то одно к другому подобралось. И тут я понял: надо писать…» Только вот писать ему было негде.

До 1950 г., вспомнит его жена, «мы жили в нашей с мамой девятиметровой комнате на Таганке впятером. Трое взрослых и двое деток. Один-единственный маленький ломберный столик стоял у окна. Он и обеденный, он же и письменный. По вечерам друг против друга рассаживались: моя мама и мой муж. Мама со стопкой ученических тетрадей: она преподавала в школе русский язык и литературу, Володя со своей „Эрикой“. Я же, учительница географии, на уголке стола писала план завтрашнего урока…»

И вдруг, пишет она, через три дня после рождения их дочки в 1950-м, им дают две комнаты, как раз здесь, на Усачевке. «Володя оккупировал изолированную 14-метровую комнату. Тут же привез из Сокольников, где жили его родители, письменный стол, купленный 15-летним писателем на ту самую премию… А остальные пятеро были совершенно счастливы, поселившись в 20-метровой продолговатой комнате, и о лучшем не помышляли». Вот тут-то за шесть месяцев он и написал свой «прорывной» роман «Не хлебом единым». Правда, «заработав» при этом два инфаркта и инсульт. Но иначе, наверное, великие вещи и не пишутся.

Но написать — это еще полдела. Как напечатать? Ведь жил еще Сталин, да и после его кончины, как вспоминал Дудинцев, он продолжал писать роман «с опаской, никому не говоря об этом». Боялся, что его посадят: «слишком неординарные высказывались мысли, крамольные даже». Позже, когда роман был написан, начались и отказы в журналах. Отказал даже Симонов, редактор «Нового мира», который и просил его поначалу дать ему «что-нибудь поострее». Прочел, ухватился, но печатать его отговорили. И тогда Дудинцев пустился на хитрость. Страшная тайна когда-то. Отнес роман к Казакевичу в альманах «Москва». Знал, что и он откажет, но уже придумал «хитрый ход».