Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Но грустно не это. Грустно — и это, увы, тоже факт! — что однажды, ожидая авто с очередным любовником, она вдруг увидела беспомощного, худенького, почти слепого отца, который, обращаясь в пустоту, на жалком французском просил хоть кого-нибудь помочь ему перейти дорогу. Какие-то девушки, рассказывала Киса, смеялись: «Смотри, какой-то старичок боится перейти дорогу!» «Папа плохо видел, — вспоминала она. — И, кроме того, был подшофе. Мне было неловко подойти к нему сразу, и я подождала, пока девушки уйдут». Так написала в книге об отце, которую сочиняла в этом уже доме. Но Олегу Михайлову, литературоведу и биографу писателя, призналась, что на деле и не подошла.

«Русской Золушкой» самовлюбленно звала себя. И ей ничего не было жаль, даже отца. Он-то, когда она свалилась с тяжелой простудой, пошел продавать дорогой подарок своего друга — эскиз Репина «Леший». Продал ради лучших врачей для дочери и курорта в Швейцарии. Но если его сравнили писатели русской эмиграции (тот же Марк Алданов) с Гамсуном и Джеком Лондоном, то Киса, родной человек, крикнула ему однажды: «Ты писатель для консьержек!» А когда родители ее собрались в 1937 г. вернуться в Россию, Киса поддержала их в этом стремлении, но сама ехать отказалась.

Обложка книги воспоминаний К. А. Куприной «Куприн — мой отец»

Через много лет признается Олегу Михайлову, что не поехала в СССР потому, что именно в те дни подписала сумасшедший контракт с «Холливудом». По другим сведениям, у нее как раз был роман с каким-то французским летчиком. Правда, уже в Москве повинится: «Только теперь я понимаю, какой я была эгоисткой». Здесь, уже в этом доме, много сделает, каясь, для увековечивания памяти отца, для создания музея его. И сама в СССР будет жить бедно — приторговывать памятью отца, как иные дети писателей, откажется, все передаст стране безвозмездно. Играть будет в московских театрах, но на «вторых ролях». Поначалу будет оправдывать себя. «Учтите, — будет говорить, — мне не было еще и тридцати. Будущее казалось мне лучезарным!» — но в конце концов признается: «Теперь я вижу, что все те годы прожила бесплодно…» Отец ее, думается, принял бы эти слова — он-то знал цену и состраданию, и раскаянию.

Умерла от рака, в забвении и одиночестве. На календаре был декабрь 1981 г.

307. Фрунзенская наб., 50 (с.), — Ж. — с 1950 по 1988 г. — поэт, прозаик и мемуарист Сергей Иванович Малашкин. Здесь ему не хватило трех недель до 100-летнего юбилея. Старейший писатель Советского Союза. Удивительно!

Жизнь его была довольно причудливой. Родом из батраков, он с 16 лет мыл в Москве молочные бутылки в магазинах Чичкина. Разумеется, «пошел в революцию», в 1905-м вступил в партию. А уже в 1914-м, учась в Народном университете Шанявского, познакомился с Есениным и выпустил первую книгу стихов «Мускулы». Потом перейдет на прозу и напишет, может, самый знаменитый роман свой «Луна с правой стороны» (1926), который переиздадут восемь раз. Книгу о «моральном разложении комсомольцев» и «отчуждении руководящего партийного слоя от народа и идеалов революции». Такое тогда не прощали, и он наверняка сгинул бы в лагерях, если бы не его давняя и на всю жизнь дружба с 1919 г. с Вячеславом Молотовым, ставшим вторым, после Сталина, человеком в государстве. Признаюсь, со жгучим интересом читал их разговоры, записанные когда-то поэтом Феликсом Чуевым.

Вот они вспоминают Твардовского. Малашкин: «Твардовского избаловали, что он выдающийся». Молотов: «Все-таки поэт он, конечно, не рядовой. Но гнилой». Малашкин: «А первые стихи его прямо кулацкие… Можно ли читать семь тысяч строк „Василия Теркина“, написанных хореем? Я его встретил в больнице и сказал: „Я б на вашем месте оставил одну тысячу двести строк. Вот у вас Теркин чинит часы — прекрасно, а второй раз чинит — скучно“. А он мне говорит: „Я все-таки хочу гонорар получать“».

Фрунзенская набережная

Но интересней всего воспоминания Малашкина о поэтах начала века: «Вот поехали мы с Есениным искать славы… Поехали в Питер к Блоку, остановились у Клюева. Я спал на диване, а они вместе с Клюевым на кровати. Потом к Мережковскому отправились. Мы с Клюевым через парадный ход, а Есенин надел на себя коробок — там мыло, гребешки, — пошел через черный ход… Это 1915 год. Есенин прочитал ему „Русь“, Мережковский вскакивает с кресла, поднимает палец: „Боги сами сходят к нам с небес!“… А что Есенин вытворял с Дункан! Помню, выгнал ее на мороз и заставил, голую, плясать на снегу!.. Конечно, Есенин — это не Степан Щипачев…»