Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

68. Воздвиженка ул., 4/7 (с.), — мебл. комнаты, потом — гостиница «Петергоф» (1900-е гг.), с 1918 г. — 4-й Дом Советов. С 1918 г. здесь находилась также «Книжная палата», где работали поэты В. Я. Брюсов, В. Ф. Ходасевич и др. Здесь же в первое после революции время находился аппарат ЦК РКП(б), а позже — приемная главы государства М. И. Калинина. Ныне — приемные Государственной думы и Совета Федерации РФ.

Здание воистину историческое. Здесь в 1880−90-е гг. жил прозаик, критик, публицист Александр Валентинович Амфитеатров, в 1890-е гг. — публицист, издатель Василий Михайлович Соболевский. В 1905 г. (сентябрь−декабрь) здесь, в гостинице, в номере люкс, жил, наконец, Алексей Максимович Горький с гражданской женой Марией Федоровной Андреевой и останавливался Иван Алексеевич Бунин.

Дом № 4/7 по Воздвиженке

«Московская квартира Горького, — пишут про этом дом, — была своеобразным опорным пунктом восстания», — вспоминал про 1905-й один из современников. Здесь жили его охранники, боевики-кавказцы, которые охраняли не столько Буревестника, сколько склад оружия и лабораторию, в которой изготавливались бомбы. Первой и единственной официальной жене Екатерине Пешковой Горький писал отсюда: «У меня сидит отряд кавказской боевой дружины — 8 человек, — все превосходные парни! Они уже трижды дрались и всегда успешно — у Технического училища их отряд в 25 человек разогнал толпу тысяч в 5, причем они убили 14, ранили около 40…» Отчетно и уж как-то беспретепно сообщает писатель о жертвах. Но то ли еще будет в его жизни. А между боями классик изысканно принимал здесь друзей: Шаляпина, Бунина, Бориса Зайцева.

«Горький жил на Воздвиженке, — вспоминал Зайцев. — Я был зван на обед. Первое, что в прихожей бросилось в глаза, — выглядывавшие из-за дверей усатые чернявые физиономии восточного типа: будущие „дружинники“ восстания — ныне караул. Эти кавказцы, к счастью, с нами не обедали… Обед отличный. Хозяйка, Мария Федоровна Андреева — еще лучше… В те времена была она блистательной хозяйкой горьковского дома — простой, любезной, милой. Да и сам Горький… Вспоминая тот вечер, что плохого могу я сказать? Решительно ничего. Все как в „лучших“ домах. Разговоры о Брюсове и Бердяеве, „Новом пути“ и Художественном театре, любезности, кофе, ликер. В сущности, всю жизнь так обедать, разговаривать и приходилось — будь то Петербург, Москва или Париж. Но вот Горький оказался особенный человек: с ним всю жизнь не прообедаешь…»

«Особенный» — точное слово. Всегда в черном. Косоворотка тонкого сукна, подпоясанная узким ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическая широкополая шляпа, прикрывавшая волосы, спадавшие на уши… «Однако, — пишут, — если Лев Толстой, граф, превращался… в подлинного босоногого крестьянина, Горький… носил декоративный костюм собственного изобретения…» Но «загадочного» в нем, еще молодом, было многовато. Не чувствовал совсем, утверждают, физической боли, но при этом так переживал чужую боль, что, когда описывал сцену, как женщину ударили ножом, на его теле вздулся огромный шрам. Болел туберкулезом, но при этом выкуривал по 75 папирос в день. Несколько раз пытался покончить с собой, но всякий раз его спасала неведомая сила. Наконец, мог выпить сколько угодно спиртного и никогда не пьянел. Да и в литературе воспринимался писателями «чужаком», «ибо бог его знает, кто он, откуда и зачем».