Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

«Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, — жаловался Лев Толстой Чехову. — Горький — злой человек. У него душа соглядатая…» А тот же Зайцев довольно ядовито писал потом о Горьком-буревестнике: «В этом смысле он роковой человек. Литературно „Буревестник“ его убог. Но сам Горький — первый, в ком так ярко выразилась грядущая (плебейская) полоса русской жизни. Невелик в искусстве, но значителен, как ранний Соловей-разбойник. Посвист у него довольно громкий… раздался на всю Россию… При буревестничестве своем и заступничестве за „дно“ Горький принадлежал к восторгающимся деньгами. Он любил деньги — деньги его любили. (Ни Толстого, ни Достоевского, ни Тургенева, ни Чехова не вижу дельцами, а если бы занялись чем-нибудь таким, прогорели бы.) Горький не прогорел. При нем, как и при Сталине и других, всегда были „темноватые“ персонажи, непосредственно делами его занимавшиеся…» Впрочем, и Горький платил литераторам той же монетой, писал, например, жене, Кате: «Лучше б мне не видеть всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей… Дрянь народишко…» Но, может, потому он и оказался в числе революционеров. Ведь здесь за его спиной было уже два ареста «за политику». Не зря Исаак Бабель скажет о нем потом, что сразу после первых произведений Горького: «радикальная Россия, пролетариат всего мира нашли своего писателя… С первого же появления своего в литературе бывший булочник, грузчик стал в ряды разрушителей старого мира…» Но особо меня поразила, конечно же, та бестрепетность по отношению к жертвам первой революции. Об итогах восстания пишет жене почти весело: «Потери собственно революционеров — ничтожны… Избивали обывателя. Масса убито женщин, много детей… Бои были жестокие, да, но все же газеты преувеличивают число убитых и раненых. Их не более 5 тысяч за десять дней сражения… Целуй Максима. Скажи ему, что его отец не зря живет». Не зря, конечно… Дети, женщины, кто их считал?! И, укатив отсюда в Финляндию, спрятавшись от полиции, зовет туда и жену с сыном: «Здесь спокойно… Очень хорошая демократическая страна… В России жить с детьми нельзя, если не хочешь, чтобы они сошли с ума. Подумай и — катай сюда… Превосходно устроишь себя…»

В дальнейшем в этом же доме жили: в 1906–1908 гг. прозаик Александр Иванович Эртель, в 1907–1912 гг., в семье адвоката, общ. деятеля и депутата 1-й Госдумы Габриэля Феликсовича Шершеневича и его жены — оперной певицы Евгении Львовны Шершеневич (урожд. Мандельштам), жил поэт-имажинист, прозаик, драматург, переводчик и мемуарист Вадим Габриэлевич Шершеневич. И до 1908 г. в этом доме с родителями жил будущий поэт и прозаик парижской эмиграции Борис Юлианович Поплавский. В 1912–1913 гг. здесь останавливался также дипломат, британский разведчик и прозаик, вице-консул Великобритании Брюс Локкарт (Локхарт). Позднее, в 1920–30-е гг., до 1937-го, до ареста, здесь жил редактор журнала «Красная новь» (1928–1929), первый гл. редактор «Литературной газеты» (1929–1930), гл. редактор Гослитиздата — Семен Иванович Канатчиков, а также поэт, член группы «Кузница», Иван Георгиевич Филипченко. Наконец, в этом доме, среди партийных и советских деятелей, жил в 1920–30-е гг. революционный деятель, сотрудник ЧК, руководитель расстрела Николая II и царской семьи в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 г. — Яков (Янкель) Михайлович (Хаимович) Юровский.

«Я целил из револьвера, — напишет он в отчете, — в голову царя…» А здесь уже охранял ценности в Гохране, был замом директора завода «Красный богатырь», работал директором Политехнического музея (1928–1933) и отсюда переехал в Селивёрстов пер., 2/24 (с.), где в 1938 г. скончался в своей постели от прободения язвы двенадцатиперстной кишки. Вот и все, чем Всевышний отомстил убийце за расстрел царя.

69. Воздвиженка ул., 9 (с. н.), — дом Прасковьи Грушецкой (арх. К. В. Терской). Ж. — с 1816 по 1821 г. в собст. доме — генерал от инфантерии, князь Николай Сергеевич Волконский, дед Л. Н. Толстого (по матери). В романе «Война и мир» этот дом описан как дом князей Болконских, а сам Н. С. Волконский считается прообразом старого князя.

Позже, в 1830-е гг., домом владели рязанские помещики Рюмины, в том числе тайный советник Николай Гаврилович Рюмин и его сводный брат — прозаик Василий Гаврилович Рюмин. На танцевальных вечерах Рюминых («четвергах») присутствовал молодой Лев Толстой (1858). А с 1903 по 1913 г. особняком владел уже нефтяной магнат и меценат Шамси Асадуллаев, дед будущей фр. писательницы и мемуаристки азербайджанского происхождения Банин (Умм эль-Бану Мирза кызы Асадуллаевой), знакомой, между прочим, по Парижу с Иваном Буниным.