Литературно-художественный альманах «Дружба», № 3

— Ну раз так, тогда слушайте. Так вот, значит, как поезд остановится, сейчас же барыньки начинают солдат иконками и крестиками оделять, чтобы на войне японская пуля не взяла. Тьфу ты, господи, и смех и грех! А на одной станции, верите ли, в теплушку к нам какой-то барин залез и стал с солдатами целоваться. «Братцы, — кричит, — помните, за что воевать едете, — за батюшку-царя, за православную веру, за отечество! А на япошек, — кричит, — вам плюнуть и растереть. Вы, братцы, — орлы, вы всех япошек в неделю расколышматите!» Эх, отправить бы его самого туда, гладкого борова!.. Ну вот, господин студент, и до места дошли, — сказал инвалид, остановившись у ворот углового каменного дома, где помещалась команда выздоравливающих. — А листок этот самый я на станции Иркутск получил. Какая-то одна молоденькая барышня солдат табаком оделяла ну и мне перед самым отходом поезда пачку махорки сунула. Развернул я ее, а там листок. И всё как есть в нем, — насчет войны напрямик написано. А в самом конце листка, значит, такие слова.

— Долой войну и самодержавие! Сибирский Союз РСДРП, — быстро сказал Сергей.

— Во-во! — зашептал обрадованный инвалид. Он хотел было что-то рассказать еще Сергею, но в это время из ворот дома вышли два чернобородых солдата, похожих друг на друга, словно родные братья.

— Евстигнеев, — позвал один из них. — Тебя только что выкликали. Иди на поверку скорей.

— Ну, счастливо оставаться, господин студент, — сказал Евстигнеев. Откозыряв, он скрылся в воротах дома, тяжело припадая на своих новеньких желтых костылях.

«Сколько горьких жениных слов, а может быть и попреков, ждет его в деревне! — подумал с грустью Сергей, глядя ему вслед. — Все заботы о семье лягут теперь на бабьи плечи. С самого утра до поздней ночи будет она одна бессменно ворочать всю тяжелую мужскую работу в поле да ездить в лес за дровами, ухаживать за скотиной, работать на огороде, а дома шить, варить и убирать. Одурев и выбившись из сил от этой каторжной жизни, побьет не раз она под горячую руку ни в чем не повинных ребятишек и обзовет всердцах дармоедом своего калеку мужа, того самого, что до этой проклятой войны был первым плотником на деревне».

И тотчас грустную мысль эту сменила другая. Нет, не напрасно солдат Евстигнеев читал листовку Сибирского Союза и слушал на далеких полях Маньчжурии правдивые слова молодого офицера о войне. Всё это запало глубоко ему в сердце, и семя уже дало ростки. Разве не захочет он теперь, вернувшись к себе в деревню, поделиться своими мыслями с такими же обездоленными, как и он сам, односельчанами? Но не только станет он плакаться и жаловаться на свою судьбу, — захочет и изменить ее! И там, в Барнауле найдутся люди вроде Павла Троянова, они помогут и научат бывшего рядового Третьего Сибирского полка Евстигнеева и его неимущих земляков — бороться за свои права и счастье.

СИБИРЬ — ДАЛЬНЯЯ СТОРОНА

До своей поездки в Томск Сергей знал о Сибири только понаслышке да из прочитанных книг. Поэму Некрасова «Русские женщины» он прочел впервые в четырнадцать лет. Поразившие его воображение строчки о страшном руднике, где закованные в кандалы декабристы рыли под землей золото, запомнились Сергею сразу.

О современных ссыльных, русских социал-демократах Сергей узнал от Ивана Никонова еще в Уржуме. В ссылке социал-демократы не сидели сложа руки, они не только организовывали тайные марксистские кружки, но и вели, при каждом удобном случае, агитацию среди населения.

— Это делается везде, где только есть ссыльные. В том числе и в Томске, — сказал Иван.

— А разве в Томск ссылают? — удивился Сергей.

До этого Никонов не называл Томск иначе, как просвещенным центром всей Сибири.

— Если судить по Брокгаузу, то в Томске имеется около трех с половиной тысяч ссыльных, — ответил Никонов.

Приехав в Томск, Сергей понял, что знакомство с ссыльными завести не так-то просто. Никонов в этом деле ничем не мог ему помочь. Он не знал никого из политических ссыльных; его многочисленными знакомыми были в основном студенты-технологи, однокурсники Никонова. Но из всех никоновских знакомых Сергею пришлись по душе лишь Павел и Лобанов. Правда, при первом знакомстве ему очень понравился еще Кипятоша, но за последнее время Сергей не только перестал восхищаться медиком, но временами не мог терпеть его. У Кипятоши была одна скверная черта, которая коробила и отталкивала Сергея.

Почти все жизненные явления Кипятоша расценивал с точки зрения грубой физиологии. Цинично называя вещи своими именами, он хвастался тем, что не признавал «никаких дурацких нежностей и всяких там психологий». Даже знакомство с девушкой он рассматривал как «только особо интересный, клинический случай». Ко всему этому Кипятоша позволял себе «на правах медика» рассказывать скабрезные и пошлые анекдоты.

Гришина Сергей тоже не уважал. Каждый раз его возмущали нравоучительно-долгие рассуждения химика, за стаканом чая, о тяжелом положении русского народа.