Литературное наследие

    В старой дедовской усадьбе
    Двух приезжих кивера…
    Все приличья побросать бы
    И шептаться до утра.

    Нежно вздрагивает женский

    Робкий голос у окна,
    А под стенами Смоленска
    Грозовая тишина.

    Чистят ров и ставят туры.

    Но уже, в себя влюблен, —
    К боевой клавиатуре
    Поспешил Наполеон.

    Город вспыхивает стружкой…

    Отступающих табун…
    Граф Ростов с одним Лаврушкой
    Усмирил крестьянский бунт.

    Дом исчез, пустой и старый,

    Даль осенняя нежна,
    И влюбляется в гусара
    Ясноглазая княжна…

    Сколько нежности и силы

    Их сердцам уделено…
    Не орлицыны ли крылья
    Над тобой, Бородино?

    Если б буря, если гром бы, —

    Грохот не был бы сильней,
    Но не ляжет перед бомбой
    Малодушно князь Андрей.

    А потом, в венце зеленом,

    Из осенней синевы
    Встанут пред Наполеоном
    Церкви брошенной Москвы.

    Но уйдет, навек растаяв

    В снежной ярости полей,
    И научит Каратаев
    Пьера мудрости своей.

    И опять покой усадьбы,

    Зимний сад и кабинет,
    И от свадьбы и до свадьбы
    Никаких событий нет.

    Лиловатей аметистов

    Тишина на их меже,
    Но как будто декабристов
    Есть предчувствие уже.

    Где всё это? Нашу силу,

    Нашу смелость выкрал кто?
    Словно оползень, Россия
    Опрокинулась в поток.

    В жизни медленной и пресной,

    Сквозь отчаянья отстой, —
    Нам поэмою чудесной
    Вспоминается Толстой.

1928. № 238 (2438), 9 сент. С. 3.

НА ШАТКОМ ОСТРИЕ

    Крутился форд, меняя рестораны,
    Как черт у заколдованной черты.
    У ваших женщин рдели, точно раны,
    Усталые, накрашенные рты.

    Бросало в ночь. Бросало в зал из зала.

    В дурман объятий танца и вина.
    И маленькая женщина сказала:
    “Я так устала, так утомлена!”

    Уже вдвоем вы мчались в холод черный,

    В протяжных тусклых окликах гудка,
    И фонари, как огненные зерна,
    Навстречу вам неслись издалека.

    О, нежность! Огнеликие потери

    Невозвратимой. Поцелуй — колюч.
    И вот бесшумно отворяет двери
    Друг всех беспутных, ты, —
                   французский ключ!

    Тепло жилья и первое объятье,

    И грозно зазвеневшая душа.
    Ты сбрасываешь золотое платье,
    Ты смело говоришь: “Я хороша!”

    И падают колючие минуты,

    Как капли зноя в скошенный ковыль,
    А за окном, где стынет холод лютый,
    Уже гудком хрипит автомобиль.

    Шоффер продрог. Тревожный,

                    троекратный
    Условный рев зовет из темноты.
    Ты отмечаешь кротко: “Ты —
                    развратный!”
    Он просто отвечает: “Как и ты!”

    Летящий путь. Уже вооруженный

    Спокойствием, он думает, дрожа:
    “Весь город спит. Храпят в перинах жены,
    И рядом с ними честно спят мужья…

    Пусть спят! Зато у них спокойна совесть,

    А ты всегда на шатком острие…”
    …И полусонно вспоминает повесть
    О бедном кавалере де Гриэ.

1929. № 56 (2601), 3 марта. С. 3.

ГАВАЙСКАЯ ПЛАСТИНКА