Литературное произведение: Теория художественной целостности

Ритмическая индивидуализация и систематическое взаимодействие различных голосов героев и изображений склада их речи проходят через все произведения Гоголя, вплоть до «Мертвых душ», где, например, на фоне ритмического разграничения речей различных помещиков становится очевидным своеобразное ритмическое подстраивание реплик Чичикова в каждом диалоге. Это опять-таки видно даже из смены средних характеристик: линии изменений зачинов и окончаний за редким исключением совпадают от разговора к разговору у Чичикова и его собеседников, так что к отмеченным Виноградовым лексическим «вариациям речевого стиля Чичикова, основанным на стремлении попадать в тон собеседника, вторить ему» ²⁵ , следует добавить вариации ритмические – тем более что для изображения интонационной мимикрии Чичикова это ритмическое (точнее, ритмико-синтаксическое) подстраивание в тон собеседнику даже более важно, чем отдельные лексические переклички.

К разнообразию голосов героев в этом «экспрессивно-стилистическом многообразии повествования» ²⁶ добавляются еще разграничения и сопоставления разных вариаций сказа, приуроченных к различным его носителям. Скажем, в «Вечере накануне Ивана Купала» наиболее сильный ритмический перебой и в распределении зачинов, и особенно в распределении окончаний отделяет первый абзац и три последних абзаца. А это как раз своего рода пролог и эпилог с наиболее ясно выраженной установкой на сказ в первом случае Рудого Панька, во втором – Фомы Григорьевича. Это обрамление, особенно насыщенное признаками комически-бытового сказа, выделено иным по сравнению с основной частью повествования доминирующим рядом ударных окончаний, а различные вариации в соотношениях женских и мужских зачинов отличают абзацы, соотнесенные с разными сказителями.

На фоне этого относительно однородного обрамления становится особенно очевидной внутренняя сложность и расчлененность основной части повествования. А если в средних характеристиках абзацев эта внутренняя динамика прямо не проявляется, то объясняется это тем, что проникает она, как правило, и вовнутрь этих увеличивающихся по объему абзацев, так что наполняющие их столкновения и внутренние контрасты нивелируются в итоговых данных. Эти внутренние переходы и неоднородность рассказа очевидны уже в первом абзаце собственно повествования, о чем писал Г. А. Гуковский: "Народный сказ начала повести – "Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковики в меду) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь…" и т. д. – почти сразу сплетается с более «высокой» и сложной образностью: «Как теперь помню – покойная старуха, мать моя, была еще жива (до сих пор держится просторечный сказ) – как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты…» и т. д., с метафорой, периодическим строением сложно расчлененной фразы. И далее: «Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате» – книжная фраза, служащая тонким введением в настроение, в душевную атмосферу старинной и страшной легенды, и сразу рождаются слова поэзии: «Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев…» и т. д. А вслед за тем опять вклиниваются просторечные формулы вроде: «Эдакое поверье разошлось по свету! Да чего, – вот» и т. д." ²⁷ .

Ритмико-речевые контрасты проникают даже и вовнутрь отдельных фраз, которые также увеличиваются по объему и по своеобразной ритмической емкости. Приведу один из многих подобных примеров: «Тетка покойного деда рассказывала, – а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицей, – что полненькие щеки казачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, расправляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови, словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя, облизывалась тогдашняя молодежь, кажись на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш».