Литературное произведение: Теория художественной целостности

Здесь значимы и ритмико-синтаксическое подобие полустиший, и их явное ритмическое разделение, осложняющее традиционную структуру Я 4. Еще более выразителен звуковой облик финальной строки: почти полная звуковая общность вроде бы «однородных» членов: и блаженство, и безнадежность, – и тем более остро воспринимаемое в этом «почти» отсутствие в финальном слове только двух звуков из слова «блаженство»: "л" и "в" – опорных в заглавном герое и последней рифме стихотворения – слове «любовь». С одной стороны, это, конечно же, мощное минус-присутствие соответствующих смысловых связей на границе, которая «деля, съединяет» блаженство и безнадежность, нежность и «скудеющую кровь». С другой стороны, каждое из этих пограничных состояний обретает внутреннее пространство, и финальное «безнадежность» становится здесь не всеобъемлющим, но завершающим проявлением звучащего смысла: не риторики, а трагической реальности, адекватно именуемой.

Тютчевское поэтическое словообразование оказывается, таким образом, процессом и результатом встречи мира и человека, которому открывается трагическая бездна истины, который страшится этой бездны и в то же время все это видит и понимает, осознает и эту бездну, и этот страх и при этом может все это написать. Причем написать совершенно, достигая стиля как высшей ступени сугубо человеческого, органично ограниченного творчества – стихотворения. философском квиетизме (поиске спокойствия духа в боге), если бы не мешал этому свет его изначальной индивидуальности, возникающий то тут, то там"⁸. Изначальная индивидуальность неотделима от бытийного целого и неуничтожима в нем, и сколь трагически проблематично ее действенное участие в бытии, столь же несомненна ее созерцающая причастность к той полноте, имя которой: «…все во мне и я во всем».

Возвращаясь в заключение к взаимосвязи стиля и поэтического словообразования, можно выделить три основных фактора, которыми определяется природа тютчевского личностно-стилевого слова, об образовании которого я говорил. Во-первых, это слово – имя мира как своеобразного героя философской лирики, – имя, проявляющее суть этого мира в зримых и осязаемых, слышимых и ощущаемых образах; во-вторых, это слово —творчество автора, его видение, сознание и создание (или точнее: воссоздание) мира в слове, объединяющем и сохраняющем авторство и человечность; наконец, это слово – общение, обращение к адресату, к тому, кто в восприятии этого слова и открывающейся в нем, в его облике, глубины может рождаться как мыслящий человек, как личность. Такая реализация единства, разделения и общения автора – мира – читателя или автора —героя – читателя в поэтическом слове – это одна из самых существенных характеристик стиля литературного произведения.

Примечания

1. Ларошфуко Ф. де. Максимы; Паскаль Б. Мысли; Лабрюйер Ж. де. Характеры. М., 1974. С. 117.

2. История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. М., 1967. Т. 3. С. 86.

3. Винокур Г. О. О языке художественной литературы. М., 1991. С. 53.

4. Аксаков И. С. Федор Иванович Тютчев // Ф. И. Тютчев в документах, статьях и воспоминаниях современников. М., 1999. С. 349.

5. Винокур Г. О. О языке художественной литературы. С. 54.

6. Бухштаб Б. Я. Тютчев // История русской литературы. М.; Л. 1955. Т. 7. С. 703.

7. Фет А. А. О стихотворениях Ф. Тютчева // Ф. И. Тютчев в документах, статьях и воспоминаниях современников. С. 131.

8. Цит по: Погорельцев В. Ф. Проблема религиозности Ф. И. Тютчева // Вопросы философии. 2003. № 6. С. 141.

Встреча диалогической философии и филологии: Э. Левинас о творчестве Ф. М. Д остоевского

Обращение к творчеству Достоевского можно считать традиционным для тех мыслителей, которые создают и развивают философию диалога. При этой общей ориентации для Левинаса характерно особенно пристальное внимание к осмыслению опыта русской классической литературы, ее вершинных достижений, прежде всего Пушкина, Л. Толстого и Достоевского. И если идею ответственности и вины каждого за всех, перед всеми и за всё представляет у Левинаса Достоевский, то всеобщий опыт человеческого бытия, которое устрояется согласно выси, так что высь вносит в бытие смысло-направленность – этот общечеловеческий опыт выявляет князь Андрей Болконский из романа Толстого «Война и мир».

Может быть, именно на фоне Толстого, в со-противопоставлении с ним особенно ясно раскрывается своеобразие и значение Достоевского как принципиально другого и открывающего в этой другости радикальную несводимость человеческой общности не только к тождеству разных людей, но и вообще к какой-либо единственности.