Литературное произведение: Теория художественной целостности

Логика связи этих полемических суждений основана на том, что, по мнению Э. Левинаса, такая недооценка разделения свойственна вообще искусству и основанным на нем эстетизированным утопиям. «В бесконечной игре искусства иго другости снимается с бытия» ¹⁰ , – пишет Э. Левинас. Однако следующим шагом в осмыслении этого противоречия эстетической завершенности и обращенности к другому становится включение его «вовнутрь» искусства, точнее, в процесс тех кардинальных изменений которые в нем происходят в ХХ веке и которые могут быть поняты именно в диалогической системе координат. Особенно интересна в этом контексте статья Э. Ле-винаса «От бытия к иному», посвященная поэтическим произведениям Пауля Целана и его эссе о стихах «Полуденная линия».

«Стихотворение для Целана – в мире, о котором Малларме и подумать не мог, – это прежде всего духовный поступок» ¹¹ , – пишет Э. Левинас. Здесь и противопоставление «миров», и внутреннее противоречие искусства слова, о чем с очень характерной ссылкой на М. Бубера прямо и говорит Э. Левинас. Он приводит слова П. Целана: "Стихотворение становится диалогом, зачастую безумным диалогом… встречей, путем голоса к бодрствующему «ты» – и спрашивает: "Разве это не основные понятия Бубера? Так, может быть, предпочесть их одухотворенным толкованиям, самодержавно нисходящим на Гельдерлина, Тракля и Рильке с некоего таинственного

«Шварцвальда», представляя поэзию ключом к миру, даря ей все пространство между землей и небом? Предпочесть их упорядочению структур в межзвездных просторах Объективности… Личное – это и есть поэзия в каждом стихотворении… Личное: идущее от меня к другому" ¹² .

И с такой же энергией Э. Левинас вместе с П. Целаном противопоставляет поэтическое произведение как личный поступок хайдеггеровской общности бытия и общности «ничейного» языка как «дома бытия»: «Пауль Целан… не собирается скрывать, как мало для него смысла в языке, укореняющем мир в бытии, в языке, полнозначном, как сияющий фюсис досократиков. Целан сравнивает с таким языком „красивую дорогу в горах, где слова цветут – и цветут как нигде – царские кудри, а справа салатный колокольчик и непоодаль от него красуется Dianthus Superbus, гвоздика великолепная, и это не для тебя и не для меня – потому что я спрашиваю, для кого же она создана, эта земля, и отвечаю, что не для тебя и не для меня создана она – всегдашний язык, в котором нет Я и Ты, только Оно, только Это, ты понимаешь, только Он сам, и ничего больше. Ничейный язык“» ¹³ .

Этому ничейному языку противостоят, с точки зрения Э. Левинаса, стихи, которые «существуют на уровне не только до всякого синтаксиса и логики (другого сегодня, вообще говоря, и нет!), но и до всякого смыслораскры-тия: в миг чистого прикосновения, чистого контакта, ощупывания, которое, может быть и есть сам способ данности для дающей что бы то ни было понять руки. Язык близости ради близости, более древний, чем язык „истины бытия“, – который он, может быть, содержит и поддерживает – первый из языков, ответ, предшествующий вопросу, ответственность за ближнего, которая этой своей обращенностью-к-другому и делает возможным само чудо данности» ¹⁴ .

В поэтических произведениях П. Целана и его суждениях о поэзии Э. Левинас открывает порыв к запредельному-другому. Стихотворение – духовный поступок единственной личности, устремленной к другому и только в этом устремлении возвращающейся к себе; «Возврат не в ответ на оклик, а силой бесконечного кругового движения, безупречной траектории, полуденной линии, которую описывают – в своей конечности без конца – стихи. Как будто идя к другому, я вернулся и врос в теперь уже родную и свободную от моей тяжести землю» ¹⁵ . В мире после Освенцима неизбежен «разрыв с простодушием вестника, посланца или пастыря бытия. Треснувший мир, открывающийся не приютом для ищущего кров, а камнем, по которому стучит посох путника, отзываясь наречием минералов. Бессонница на ложе бытия, невозможность свернуться, чтобы задремать… Чтобы оборвать стук палки, колотящей по камню, и эхо этого стука в скалах, необходимо – наперекор общеупотребительному здесь языку – подлинное слово» ¹⁶ .

Это «подлинное слово» существует несмотря на то, то «не существует абсолютного стихотворения», оно «говорит о непригодности любых мерок и устремляется навстречу утопии, небывалым путем Небывалого… Оно и больше и меньше бытия» ¹⁷ .