Литературное сырьё

— Нет. Иногда я об этом жалею, как раз из-за Герберта. Откроешь его книгу и начинаешь понимать, что такое милость Господня. И ещё мне нравится, когда он пишет о персти. В смысле, о пыли.

— О пыли? — Джек покопался в памяти: «Чист труд, и чист чертог слуги, / Что мёл во Твой завет»

— Особенно хороши «Церковные надгробья», — продолжала Цецилия Фокс. — Помните, как там «смерть беспрестанно прах сметает»?

Или:

«Плоть — это склянка часовая, в ней
Прах заключённый отмеряет время;
Но склянка тож соделается прахом.»

И ещё мне нравится стихотворение, где Бог «влечёт из Рая в Ад пылинку праха». Или ещё вот:

«И не за тем ли Ты язык
Дал персти,
Чтоб её услышать крик?»

Да, он хорошо чувствовал связь между словами и вещами. «Персть» здесь самое верное слово, — закончила Цецилия.

Джек стал спрашивать, как эти строчки связаны с её собственными произведениями, но она не ответила, будто после неожиданной словоохотливости снова ушла в глухоту.

Чистая неделя

В былые времена стирка длилась чуть не целую неделю. В понедельник — кипятили, во вторник крахмалили, в среду сушили, в четверг гладили, в пятницу чинили. Притом что остальные дела-хлопоты никто не отменял.

Стирали не в главном доме, а в прачечной — отдельном флигеле, с полом, выложенным плитняком. В прачечной была каменная раковина, ручной насос и огромный медный котёл, под которым горел огонь. Здесь же имелись предметы и орудия, без которых невозможно представить стирку: огромные бельевые катки, оцинкованные корыта и, конечно, толкун. Домик был сложен из тёсанного камня, шиферная крыша поросла диким пореем. Из трубы валил дым, по окнам струился пар, оттого зимой они не замерзали. В этой влажной атмосфере огонь и вода спорили беспрестанно. Ребёнком я любила ложиться щекой на камни: в дни стирки от них исходило тепло, порой даже — жар. И мне представлялось, что прачечная — домик ведьмы из сказки.

Сначала бельё сортировали на белое и цветное. Белое кипятили в пузатом медном котле, под деревянной крышкой. Всё дерево в прачечной осклизло от мыла и пошло чешуйками. И, верно, совсем бы ему расслоиться, когда б не то же мыло, что сцепляло древесные волокна, наподобие клея. После кипячения белого — простыней, наволочек, скатертей, полотняных салфеток, чайных полотенец — чуть остывшую воду переливали в корыта. Она служила для стирки более нежных тканей или цветных вещиц, которые в кипятке линяли. Белое бельё во время кипячения нужно ворошить, на то были у нас тяжёлые деревянные щипцы и длинные лопатки; пар взмётывался из воды клубами, оставляя на поверхности грязновато-серую пену. После кипячения бельё отправлялось на полоскание в нескольких водах. Погружается в корыто пропитанная кипятком груда, а студёная влага шипит, плещется. Тогда-то бельё и «толкут», с помощью толкуна. Толкун — длинный деревянный черенок с медной насадкой, которая больше всего похожа на чайник без носика и дна, но зато с множеством отверстий в боках. С лёгким шорохом толкун вминается в бельё, прихватывает, таскает, треплет, и после в том месте, где он присосался, камчатное полотно или хлопковая ткань получает «пузырьки» от его дырочек. Щипцами, а также голыми руками, мы выхватывали тяжкую, мокрую груду и переносили из корыта в корыто, а потом ещё в одно корыто. Затем бельё, сложив в несколько раз, прогоняли через деревянные челюсти катков. По бокам катков — красные колёсики; в движение их приводит деревянная, отполированная ладонями рукоятка. Катки отжимали из белья мыльную жидкость, и та сливалась либо в подставное корыто, либо на пол. В общем, за какую ручку ни возьмись, насоса или катков, в помещении прибавлялось воды, ледяной или наоборот горячей. Нас обдавало то холодом, то жаром. Мы стояли в прачечном мареве и дышали густым пахучим воздухом, в котором свежий пот от нашей работы мешался с выпотом грязной одежды, переходившим в воду и в пар.