Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Висковатов пишет: «Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое на смерть Пушкина сначала без заключительных 16 строк. Оно прочтено было государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович сказал даже: „Этот, чего доброго, заменит России Пушкина“; что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь В. Ф. Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой. Толковали, что Дантес страшно рассердился на нового поэта и что командир лейб-гвардии гусарского полка утверждал, что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его ругательные стихи. Но сам командир одобрял их. Да и нельзя было иначе, раз сам государь выразил относительно стихов довольство свое».

Биограф рассказывает, что эти слова появились после спора с Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, там самым Монго, родственником, однокашником, сослуживцем и другом Лермонтова, который в то время уже служил дипломатом и рассматривал роковую дуэль прежде всего с точки зрения внешней политики (Дантес – приемный сын французского посла, и его нельзя было судить по законам Российской империи).

Как бы там ни было, но именно эти 16 последних строк возмутили Николая. На докладе Бенкендорфа император написал: «Приятные стихи, нечего сказать. Я послал Веймарна в Царское Село, осмотреть бумаги Лермонтова, и буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону».

Казармы, где квартировал Лермонтов в Царском Селе, находились на углу Большой и Гусарской улиц (теперь на этом месте сквер). При обыске ящики письменного стола нашли пустыми. На допросе Лермонтов дал следующие пояснения: «Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых принесли ее и ко мне, обезображенную разными прибавлениями; одни, приверженцы нашего лучшего поэта, рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками, он долго был преследуем и, наконец, принужден сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собой – они говорили также, что Пушкин негодный человек, и прочее… Не имея, может быть, возможности защищать нравственную сторону его характера, никто не отвечал на эти последние обвинения.