Александр Григорьевич Кушелев-Безбородко приходился владельцу мызы Александру Андреевичу Безбородко внучатым племянником. После смерти бездетного Безбородко он поселился на мызе вместе с матерью. Именно при Александре Григорьевиче усадьба Полюстрово стала знаменита как лечебный курорт.
Дача Кушелева-Безбородко
Григорий Александрович стал владельцем дачи в 1855 году. Дюма вспоминал: «Мы остановились перед большой виллой, два крыла которой полукругом отходили от главного корпуса. На ступеньках подъезда выстроились слуги графа в парадных ливреях. Граф и графиня вышли из кареты, и началось целование рук. Потом поднялись по лестнице на второй этаж в церковь. Как граф и графиня переступили порог, началась обедня в честь „благополучного возвращения“, которую достопочтенному священнику хватило ума не затягивать. По окончании все обнялись, невзирая на ранги, и по распоряжению графа нас проводили каждого в свое помещение. Мои апартаменты были устроены на первом этаже и выходили в сад. Они примыкали к большому прекрасному залу, используемому как театр, и состояли из прихожей, маленького салона, бильярдной, спальни для Муане и меня. После завтрака я отправился на балкон. Передо мной открылся чудесный вид – к реке от набережной спускаются большие гранитные лестницы, над которыми воздвигнут шест футов пятьдесят высотой. На вершине шеста развевается знамя с графским гербом. Это – пристань графа, куда ступила Великая Екатерина, когда оказала милость Безбородко и приняла участие в празднике, устроенном в ее честь».
Приезд Дюма в Петербург вызывал фурор. «Весь Петербург в течение июня месяца только и занимался г-ном Дюма, – писал Иван Панаев в «Современнике». – О нем ходили различные толки и анекдоты во всех слоях петербургского общества: ни один разговор не обходился без его имени, его отыскивали на всех гуляньях, на всех публичных сборищах, за него принимали бог знает каких господ. Стоило шутя крикнуть: „Вон Дюма!“ – и толпа начинала волноваться и бросалась в ту сторону, на которую вы указывали. Словом, г-н Дюма был львом настоящей минуты».
Осмотрев достопримечательности столицы, в частности Петропавловскую крепость и домик Петра I, Дюма отмечает: «Есть нечто глубоко трогательное в том, как русские оберегают каждый предмет, который может засвидетельствовать потомкам гениальность основателя империи. В этом благоговении к прошлому – великое будущее».
Затем Григорович с Дюма отправились в Петергоф. Русский писатель с гордостью показывал французскому «русский Версаль». Дюма очень заинтересовался самотечной системой снабжения водой фонтанов, благодаря которой их было легко привести в действие в любой момент. По словам самого Дюма, для того, чтобы полюбоваться фонтанами в Версале, король вынужден платить 35 000 франков в день (именно столько стоит поддержание в рабочем состоянии системы насосов). А в Петергофе фонтаны запустили, когда Григорович сунул смотрителю 50 копеек.
Дюма полюбовался видом на Кронштадт и на корабли в заливе с террасы перед Монплезиром, осмотрел дворец Марли, сравнив его с французским прототипом, и покормил карпов в Марлинском пруду. Занятным показался ему и новый фонтан, только что построенный по проекту архитектора Андрея Штакеншнейдера, – Львиный каскад. В своих мемуарах Дюма пишет: «Что касается статуй, – коснусь лишь одной. Особой ценности она не представляет, но исключительно оригинальна по композиции. Это нагнувшаяся наяда. Из урны на ее плече льется вода. Спереди все благопристойно, потому что видно, откуда берется вода. Но если смотреть со спины, получаешь совсем иное впечатление, не делающее чести благовоспитанности нимф».
Зато ресторан в Петергофе, где Дюма и Григорович обедали, не восхитил французского гурмана. В своих воспоминаниях он клялся, что пусть его второй раз не пустят в Россию, но он должен признаться, что стерляжья уха – это удивительная гадость. И жаловался, что остался голодным и может заключить, что он все-таки пообедал, только взглянув на счет. Но его удивило и тронуло, как Григорович обращался к официантам: «Голубчик, будьте добры, подайте пожалуйста… Милый, убери, пожалуйста, эту тарелку…».
Ездили они также на «так называемые острова», как записал в дневнике Дюма. Это не были острова в дельте Невы, а Ольгин и Царицын острова на Ольгином пруду, в пейзажной части Петергофа. Оборудованные разными затеями для детей Николая I, они были живописны, как и весь Петергоф. Дюма писал о Царицыном павильоне: «Парадный вход великолепен. Можно подумать, что вступаешь в атриум дома поэта в Помпеях. Нет, Петергоф и его окрестности прелестны, несмотря на то, что многое напоминает Версаль».
И в самом деле: Царицын павильон воспроизводил облик древнеримских домов, найденных при раскопках в Помпеях.
«Дюма рад был встрече со мной и просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов, – рассказывает Григорович. – Я назвал ему Панаева и Некрасова. Он радостно принял предложение к ним ехать».