Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Необходимость не только наказывать преступников, но и осваивать новый регион неизбежно влияла на черты каторжной жизни. «Когда наказание, помимо своих прямых целей – мщения, устрашения или исправления, задаётся ещё другими, например колонизационными целями, то оно по необходимости должно постоянно приспособляться к потребностям колонии и идти на уступки», – пишет об этом Чехов. И действительно – приспособлялось. Каторжане получали серьёзные послабления. Так, «исправляющимся» позволяли «жить вне тюрьмы, строить себе дома, вступать в брак и иметь деньги» – по сути, это уже не каторга, а ссылка или колония-поселение. В 1888 году приамурский генерал-губернатор Андрей Николаевич Корф[211] разрешил и вовсе освобождать «трудолюбивых и доброго поведения» каторжан до срока. При Чехове уже «четверть всего состава ссыльнокаторжных живёт вне тюрьмы», причём, отмечает писатель, «особенных беспорядков не замечается». «Без всяких статей и приказов, а по необходимости, потому что это полезно для колонии, вне тюрьмы, в собственных домах и на вольных квартирах, живут все без исключения ссыльнокаторжные женщины, многие испытуемые и даже бессрочные, если у них есть семьи или если они хорошие мастера, землемеры, каюрыи т. п. Многим позволяется жить вне тюрьмы просто “по-человечности” или из рассуждения, что если такой-то будет жить не в тюрьме, а в избе, то от этого не произойдёт ничего худого, или если бессрочному Z. разрешается жить на вольной квартире только потому, что он приехал с женой и детьми, то не разрешить этого краткосрочному N. было бы уже несправедливо». Ещё: «Каторжные и поселенцы, за немногими исключениями, ходят по улицам свободно, без кандалов и без конвоя, и встречаются на каждом шагу толпами и в одиночку. Они во дворе и в доме, потому что они кучера, сторожа, повара, кухарки и няньки. Такая близость в первое время с непривычки смущает и приводит в недоумение. Идёшь мимо какой-нибудь постройки, тут каторжные с топорами, пилами и молотками. А ну, думаешь, размахнётся и трахнет! Или придёшь к знакомому и, не заставши дома, сядешь писать ему записку, а сзади в это время стоит и ждёт его слуга – каторжный с ножом, которым он только что чистил в кухне картофель. Или, бывало, рано утром, часа в четыре, просыпаешься от какого-то шороха, смотришь – к постели на цыпочках, чуть дыша, крадётся каторжный. Что такое? Зачем? “Сапожки почистить, ваше высокоблагородие”. Скоро я пригляделся и привык. Привыкают все, даже женщины и дети. Здешние дамы бывают совершенно спокойны, когда отпускают своих детей гулять с няньками бессрочнокаторжными».

Заручившись разрешением тюремного начальства, писатель частным образом провёл первое социологическое исследование Сахалина, заполнив со слов каторжан и поселенцев тысячи опросных карточек. «Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым; употреблял я при переписи карточную систему, и мною уже записано около десяти тысяч человек каторжан и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной», – писал он Алексею Суворину («инородцев» – коренных островитян – Чехов не переписывал; этим вскоре после его отъезда займётся этнограф, политический ссыльный Лев Штернберг[212] по поручению начальника острова генерала Кононовича[213]). Интересно, что семью годами позже, в 1897 году, Антон Чехов в качестве счётчика примет участие во Всероссийской переписи населения и получит за это медаль.

В целом каторжный Сахалин был относительно открыт (литератор всюду ходит, ему не чинят препятствий – напротив, всячески помогают) и даже, не побоимся этого слова, гуманен. По-настоящему угнетает в книге разве что сцена телесного наказания, при которой присутствовал Чехов. Он не смог выдержать зрелище порки человека плетьми и вышел поскорее на воздух.

После отбытия срока каторжных переводили в поселенцы, освобождая от обязательных работ (с условием: жить здесь же, на острове). «Задержек при этом не бывает», – свидетельствует Чехов. «В этом его новом состоянии всё-таки ещё остаётся главный элемент ссылки: он не имеет права вернуться на родину».