Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Лирический герой пришвинской повести, сумевший благодаря корню жизни обрести любовь и душевное равновесие, в финале говорит: «Я могу себя назвать одним из самых счастливых людей на земле». В «Женьшене» Михаил Пришвин примиряет прошлое с настоящим, Восток с Западом (рефлексирующий европеец и азиат Лувен не противостоят друг другу, а творчески взаимодействуют, организуя оленепитомник; «Женьшень» можно понимать и как книгу о гармоничном сосуществовании России с Китаем), себя – с советской действительностью (не случайно повесть, насыщенная подтекстами и скрытым смыслом, начинается со слов: «Звери третичной эпохи Земли не изменили своей родине, когда она оледенела…», а заканчивается торжественным: «…Вступаю в предрассветный час творчества новой, лучшей жизни людей на земле»), постигает и принимает мир во всей его противоречивости и сложности. «Пришвин – не “дедушка Мазай”, спасающий зайчиков. Он действительно создатель глубокой, если не сказать мистической русской прозы, но не “про заек”. Пришвин – представитель Серебряного века, со сложнейшим мировоззрением, где есть место и богоискательству с богостроительством, и модернистскому пониманию Эроса, и славянофильским исканиям. Его “Женьшень” – воплощённая утопия русского Серебряного века. Он не нашёл её на своём любимом Севере, не нашёл в Свердловске… Его спасла поездка на Дальний Восток», – считает литературный критик Александр Лобычев.

Михаил Пришвин отправился на Дальний Восток в сложную для себя пору, в состоянии душевного разлада. Эта поездка кажется не столько командировкой, сколько бегством, попыткой эскапизма. Но здесь, на краю страны, писатель сумел переосмыслить жизнь и своё место в ней, вновь обрёл духовную опору и утраченную было гармонию, увидел связь природы и культуры, нашёл смысл собственного существования, ощутив свою связь со всем миром.

После возвращения с Дальнего Востока и публикации «Женьшеня», пишет биограф Михаила Пришвина Алексей Николаевич Варламов, вчера ещё гонимый, затравленный писатель снова оказался на коне. В 1934 году на Первом съезде Союза писателей СССР Пришвина избрали членом правления.

Женьшень оказался для него поистине животворным корнем. Писатель увидел в нём не просто целебное растение, но символ вечной жизни.

В его дневнике можно найти и такие слова: «Но и этот Ж. Ш., содержащийся в самом человеке, находить и понимать не менее трудно, чем находить его прежнему китайцу среди дикой природы… Жень-шень – это социальное явление».

«Русскому всё непонятно на Д. В.»

Главным своим произведением Михаил Пришвин называл дневники, которые вёл в течение полувека. Дальневосточный дневник 1931 года, полностью опубликованный только в 2006 году (около 300 листочков из журналистского блокнота «Известий»), чрезвычайно интересен. Его изучение наводит на параллели с чеховской поездкой на Сахалин: писатель продолжал открывать «Дальвосток» для себя и других (единый Дальневосточный край только в 1938 году разделили на Хабаровский и Приморский; поэтому «приморье» Пришвин пишет с маленькой буквы – как обозначение любой местности, лежащей при море; Короленко по тем же причинам в сибирских воспоминаниях писал с маленькой буквы «дальний восток» – термина «Дальний Восток», обозначающего вполне конкретный регион, ещё не было).

Михаил Пришвин записывал русские и латинские названия растений и животных, изучал экономику женьшеневого промысла и пантовых хозяйств, сплавляя воедино биологию, географию, социологию и в этом смысле продолжая Антона Чехова и Владимира Арсеньева. Восхищался лимонником и амурским бархатом – пробковым деревом, записывал местные словечки – русско-китайский пиджин: манзы, хунхузы, купеза (купец), машинка (мошенник)… Наукообразные записи перетекали в прозаические наброски: «Есть вид кукушки (поменьше нашей и кричит она не по-кукушечьи, а вроде как бы: “продам берданку, куплю винчестер”). По китайским поверьям её нельзя увидеть, и она стережёт жень-шень, увидишь и услышишь её только в тот момент, когда нашёл жень-шень. Русские же эту кукушку видят и слышат часто…»

Дневник содержит ряд неточностей, неизбежных при записи с чужих слов. Так, Михаил Пришвин пишет: «Господствующая сопка во Владивостоке “Тигровая”, названа потому, что ещё в 1905 году тигры снимали с батарей часовых». Владивостокский краевед Нелли Григорьевна Мизь справедливо указывает: Тигровая – не господствующая высота, да и в 1905 году никаких тигров на ней уже не водилось. С другой стороны, подобными историями во Владивостоке и сегодня потчуют доверчивых приезжих, а мифы порой характеризуют время и место красноречивее, нежели сухие факты.