Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Владивосток показался писателю городом непостоянным, не уверенным в себе: «Владивосток населялся всегда людьми временными, приезжавшими, чтобы скопить себе некоторую сумму на двойном окладе и уехать на родину. Помимо своего расчёта некоторые застревали тут навсегда, другие ехали на родину и тоже помимо расчёта возвращались сюда. И оттого в городе нет устройства в домах и возле домов крайне редки сады. Впрочем, не только люди были временные, но и сам город, как маленький человек, жил неуверенный в завтрашнем дне: сначала дрожали, что порт перенесут куда-то в Посьет, а когда устроился богатый порт и маленький человек уверился в постоянстве территории под его ногами, порт перенесли в Дальний и Артур (Порт-Артур. – В. А.)… Теперь сроки службы чрезвычайно сократились, появились летуны, и впечатление такое, как будто все куда-то стремятся уехать, перебраться, удрать».

В Семёновском ковше (ныне Спортивная гавань) писатель фотографировал китаянок, ждущих возвращения рыбаков: «Иваси 60 к. десяток, и беднота ожидает, чтобы купить. Жарить иваси можно без масла, такая она жирная». Буквально двумя годами раньше лов иваси в Приморье описывал поэт Павел Васильев, годом позже – Аркадий Гайдар, корреспондент «Тихоокеанской звезды».

Во Владивостоке Михаил Пришвин услышал о «мукденском инциденте», с которого началась оккупация северо-востока Китая Японией:

«Вечером по городу распространился слух, будто Япония объявила войну Китаю, и это означало… общей войны. Старушке я сказал:

– Бабушка, Япония объявила войну Китаю.

– Кабы нам! – с разочарованием ответила бабушка.

– Могут убить, – сказал я.

– А лучше умереть, чем так жить, – сказала она».

В 1931 году Приморье ещё было демилитаризованной территорией, некогда грозная Владивостокская крепость стояла законсервированной: «Вот казармы, срытые по Японскому договору, могучие бетонные укрепления, запустение всё больше и больше…» Корейцы, китайцы, японцы составляли весомую долю населения города и края. Через несколько лет одни уедут сами, другие будут высланы, а Владивосток, ожидая столкновения с Японией, вновь станет мощнейшей крепостью. Остатки укреплений, вновь пришедших в запустение, присутствуют в сегодняшнем Владивостоке повсюду, странным образом соседствуя с «хрущёвками», «брежневками», стеклянными новостройками, развязками, гаражами и стоянками.

Эрос и возвращённая гармония

Далеко не все приморские замыслы Пришвину удалось реализовать. В его дневниках находим несколько набросков ненаписанных повестей и рассказов. Многие записи повторяются – чуть иначе – дважды и трижды: автор возвращается к излюбленным пейзажам и мыслям, вертит их так и эдак… Имелись, кроме того, замыслы как минимум двух кинофильмов – «Соболь» и «Тигровая сопка» – которые так и не были сняты.

И всё-таки удалось многое.

В 1934 году вышла книга Михаила Пришвина «Золотой Рог», в которую вошли повесть «Корень жизни» с подзаголовком «Жень-шень»[321], очерковые произведения «Соболь», «Олень-цветок» и «Голубые песцы». Позже три последние вещи составят книгу «Дорогие звери», а «Женьшень» будет издаваться отдельно.

«Соболь» – это дорожные впечатления от Урала до Хабаровска. Здесь автор ревизует свой евроцентризм: «…Ночью под стук колёс вспомнилось далёкое детство, и в нём, как сон, такое смутное представление: монгол с широким окровавленным мечом – ужасно страшно! – а европеец, напротив, что-то очень хорошее: рыцари, герои, гладиаторы. Так вот учили, и складывалось в определённое сознание, а вот теперь разбирайся: вместо монгола с широким мечом – маленький симпатичный человек, близкое существо, а напротив важный, надутый человек с чемоданом. Перемена огромная».

«Олень-цветок» – детальное описание оленеводческих хозяйств Приморья и технологии заготовки пантов, то есть молодых оленьих рогов, обладающих выдающимися лечебными свойствами («…Пятнистый олень – одно из самых изящных в свете животных – по-китайски называется олень-цветок, и панты его ценой далеко превосходят панты маралов и даже изюбрей»). Первым о пантах, их качествах и способах варки писал ещё Николай Пржевальский, позже тему продолжил Владимир Арсеньев, но именно Михаил Пришвин изучил вопрос наиболее глубоко – как с биологической, так и с экономической точки зрения.