Литературные первопроходцы Дальнего Востока

Михаил Пришвин объехал весь юг Приморья – от острова Путятина, где он любовался лотосами Гусиного озера (мимоходом заметив: «Величие моря делает эти озёра и лагуны жалкими и нечистоплотными лужами»), до острова Фуругельма, где знакомился с песцовой зверофермой. Фотографировал, изучал тайгу, оленеводческие хозяйства. Во Владивостоке встречался с лесоводами, охотниками (в том числе с руководителем рыбных промыслов, писателем Трофимом Борисовым – знакомым Арсеньева и Фадеева), посещал Ботанический сад на Океанской, лисятник на Седанке. Делал панорамные снимки города с Орлиной и Тигровой сопок, посетил китайский театр…

Пожалуй, самое сильное впечатление на писателя произвёл нынешний Хасанский район на крайнем юго-западе Приморья с живописными бухтами, сопками, распадками. Здесь Михаил Пришвин не раз переживал настоящие озарения. В Табунной пади (близ нынешнего Безверхова) записал: «Лучшее в моём путешествии были эти встречи с морем в одиночестве среди пустынных гор и дико распавшихся скал. И тут, у края земли, возле белого кружева солёной воды, среди ракушек, морских звёзд и ежей и сюрпризов моря человеческого (сколько бочонков!), на твёрдой земле тут лучше всего: тут вся трагедия мира, тут всё, и в этом огромном я тоже живу».

В этих же местах он увидел знаменитый «камень-сердце», который позже описал в повести «Женьшень»: «У самого моря был камень, как чёрное сердце. Величайший тайфун, вероятно, когда-то отбил его от скалы и, должно быть, неровно поставил под водой на другую скалу; камень этот, похожий своей формой на сердце, если прилечь на него плотно грудью и замереть, как будто от прибоя чуть-чуть покачивался. Но я верно не знаю, и возможно ли это. Быть может, это не море и камень, а сам я покачивался от ударов своего собственного сердца, и так мне трудно было одному и так хотелось мне быть с человеком, что этот камень я за человека принял и был с ним как с человеком. Камень-сердце сверху был чёрный, а половина его ближе к воде была очень зелёная: это было оттого, что когда прилив приходил и камень весь доверху погружался в воду, то зелёные водоросли успевали немного пожить и, когда вода уходила, беспомощно висели в ожидании новой воды… Я лёг на камень и долго слушал; этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу всё вокруг через это сердце вступило со мной в связь, и всё было мне как моё, как живое. Мало-помалу выученное в книгах о жизни природы, что всё отдельно, люди – это люди, животные – только животные, и растения, и мёртвые камни, – всё это, взятое из книг, не своё, как бы расплавилось, и всё мне стало как своё, и всё на свете стало как люди: камни, водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях совершенно так же, как после лова рыбаки сети просушивают…»

«Всё на свете стало как люди» – явная отсылка к Дерсу.

«Есть такие сентябрьские утренники в Приморье, когда не мороз, а только первая прохлада с росой и строгостью после звёздной ночи согласует силы природы в творчестве роскошно цветистой, сказочно прекрасной и, вероятно, единственной по красоте в мире осени – приморской осени», – записывает очарованный странник.

Когда Михаил Пришвин пишет о городе – в данном случае о Владивостоке – интонация сразу меняется: «Доски из тротуара повыбраны, легко ночью сломать ногу. Выбирают доски на топливо, потому что угольный кризис, а кризис, потому что рабочие-китайцы забастовали… Приходится идти не деревянным тротуаром, а шевелить ботинками камни». Тема дорожного покрытия появляется и в другой записи. Мостовая на центральной улице Ленинской (ныне Светланская) оказывается уложенной плитами с разорённого кладбища: «Сегодня шёл по улице Ленина (около Версаля), и вдруг мне как будто буквы какие-то явились на камнях мостовой, я, остановился и действительно увидел буквы, а рядом были целые слова, вырезанные на камне: “Упокой, Господи!” и через несколько камней: “прах Зинаиды Ивановны”». Ещё: «…Нашёл я… половину имени своей невесты, которую когда-то потерял в сутолоке жизни и потом долго искал с ней встречи. “А что если это действительно она?” – подумал я, и последовали дальше воспоминания: как ссорились мы с ней из-за рабочего движения и грядущей революции, я был революционер, она целиком была против рабочих… и даже нарочно затыкала нос, если рабочий входил в трамвай. Я бессилен был объяснить ей, что при вере в новое будущее человечества исчезает запах и грязь рабочего человека, что не в этом дело. И вот, мне казалось теперь, опять наш спор продолжался (я говорю ей, это виноваты китайские каменщики), и обрывок её имени, перенесённый с Покровского кладбища на мостовую, упрекает меня, гражданина рабочей социалистической республики: довольно, мол, пора и тебе на мостовую рядом с возлюбленной».