Литературные портреты: в поисках прекрасного

Современный нигилизм уже не довольствуется этими обещаниями. «Бог умер» – Ницше исходит из этого постулата. Нет никакого Царствия Небесного. Но если Бога нет, зачем его обвинять? Если ветряных мельниц не существует, Дон Кихот – сумасшедший. Это по Ницше. Нет ни добра, ни зла, все дозволено. Поскольку мир не имеет духовного руководства, человек должен дать ему такое, какое привело бы к высшей гуманности. Надо породить сверхчеловека, а это ведет, увы, к штурмовику и комиссару. Гегель и Маркс не сулят «вечной жизни там», но «здесь, потом», что сводится к одному и тому же. Камю энергично оспаривает Гегеля, ибо тот предвещает, что, если никто сегодня не добродетелен, весь мир в один прекрасный день станет добродетельным просто в результате игры диалектики и истории. Когда исторические противоречия будут разрешены, «подлинным богом, человеческим богом будет Государство». Отсюда – все дозволено. Отсюда – терроризм. «Пролетариат семинаристов»[441] берет руководство бунтом и придает ему самое конвульсивное выражение.

Потом за эрой индивидуального терроризма следует терроризм государственный. Германия в 1933 году признала низкопробные ценности, определенные всего несколькими людьми. Мораль gang[442] национал-социалистов (как и мораль всей gang фашистов) – это злоба, месть, триумф – неистощима. Для Маркса человек – только продукт истории средств производства. Бесклассовый социализм – это его Царствие Небесное. Золотой век, отправленный на край истории и совпадающий своей двойной привлекательностью с апокалипсисом, оправдывает все. На деле же пророчество Маркса потерпело крах. Капитализм и пролетариат непредсказуемо для него изменились. Буржуазия или социалисты, сообщества позднее отринули справедливость единственно ради своей власти. «Как же социализм, который называл себя научным, смог дойти до такого противоречия с фактами? – спрашивает Камю и добавляет: – Ответ простой: он не был научным».

«Здесь завершается поразительный путь Прометея. Громко крича о своей ненависти к богам и любви к человеку, он с презрением отворачивается от Зевса и идет к смертным, чтобы вести их приступом брать небо…

Их надо спасать от них самих. И он говорит им тогда, что ему – только ему одному – ведом Град[443]. Те, кто сомневается в этом, будут изгнаны в пустыню, их прикуют к скале, и они станут добычей хищных стервятников. Другие же, как слепцы, отныне будут следовать за своим задумчивым и одиноким поводырем. Прометей один стал богом и царит над человеческим одиночеством. Но от Зевса он унаследовал только одиночество и жестокость, он уже не Прометей, он Цезарь. Подлинный, извечный Прометей теперь принял облик одной из его жертв. Все тот же истошный крик, пришедший из глубины веков, все еще звучит в сердце скифской долины».

Ни христианин, ни марксист. Ни Царствие Небесное, ни лучезарный Град. Но тогда что? Вывод из книги смелый. Камю не отрицает бунт; он не презирает действие. Но он считает, что должна быть мера. Нужно действовать на уровне и возможности лестницы человека[444]. Он цитирует Рене Шара[445]: «Навязчивая идея жатвы и безразличие к истории – вот два конца моего лука». Нашей раздираемой Европе необходима не непримиримость, а работа и разум. «Настоящая щедрость по отношению к будущему состоит в том, чтобы все дать настоящему».

Здесь, сейчас, тотчас – вот к чему надо стремиться. Это будет трудно. Здесь будет много несправедливости и бунта. Это сатана нам шепчет: «Eritis sicut dei… Вы будете как боги…» Но чтобы быть человеком, надо отказаться быть богом. Камю не говорит так, как Вольтер: «Надо возделывать наш сад». Скорее, я думаю, он говорит: «Надо помогать униженным возделывать их сад». «Художник, имеющий определенную позицию, – это тот, кто, не отказываясь от битвы, отказывается войти в регулярную армию, я хочу сказать: волонтер» – вот последнее воплощение Камю, и не будем забывать, что из всех сражающихся волонтер больше всего подвергается риску.

V. Театр

В одном из своих интервью Камю сказал, что «Бунтующий человек» не столько доктрина, сколько откровенное признание, свидетельствующее о его чтении и его размышлениях, и что, впрочем, он хочет, чтобы судили не оторванно о книге, а о его произведениях в целом, они составляют нечто единое, где каждое освещается другими. И действительно, перед нами автор, который не перестает обдумывать человеческий удел и у которого последовательно выраженные ответы неоднозначны в зависимости от самых разных опытов. Мы находим эту раздвоенность в его театре, потому что жизнь никогда не дает ответа точного и определенного.