Литературные портреты: в поисках прекрасного

Можно представить себе, какой эффект произвела эта книга, появившаяся в 1942 году, на молодых французов. Никогда мир не выглядел таким абсурдным. Война, оккупация, явный триумф насилия и беззакония – все противопоставляло самое грубое безумие идее рациональной Вселенной. Сизиф, то есть человек, в начале века поднял свой камень достаточно высоко на фатальном склоне. До 1914 года не все было хорошо, далеко до этого, но многое, по крайней мере во Франции, казалось лучше. Надежда, прогресс оставались словами, наделенными смыслом. Первая мировая война за четыре года заставила камень скатиться в самый низ, но Сизиф мужественно принялся за свою вечную работу. Вторая мировая война разрушила надежды. Камень разлетелся вдребезги. Сизиф, обессиленный, лишенный мужества, жил под его обломками. И тут звучит этот молодой голос и говорит: «Да, это так, да, мир абсурден, нет, нечего ждать от богов. И однако перед лицом безжалостной судьбы важно осознать это, презирать ее, и, насколько это в человеческих силах, мы, где возможно, в состоянии это изменить». Мы понимаем, что этот голос услышан. Это было так и никак иначе.

III. Романы

Я должен был бы назвать эту главу не «Романы», а скорее «Воплощенные мысли». Повествования Камю суть нравоучения. Такими он представляет свои эссе. «Посторонний» – это миф о реальном Сизифе. Вначале мы узнаем об однообразной жизни молодого алжирца Мерсо, мелкого служащего какой-то конторы. У него умирает мать, и он хоронит ее. Он встречается с молоденькой машинисткой, Мари. Он не испытывает ни горестного сожаления о матери, ни восторга любви. Он просыпается, по воскресеньям валяется в постели, ему лень сходить за хлебом, он ест яичницу прямо со сковородки, курит сигареты. Мы не можем даже сказать, что он мается от скуки, – он просто позволяет времени течь, он проматывает свою единственную жизнь, он даже не осознает этого.

Похороны матери проходят как заурядное событие, без признаков волнения. Служащий похоронного бюро обтирает носовым платком голый череп и говорит, показывая на небо: «Печет». Мерсо отвечает: «Да…» «Немного погодя он спросил меня: „Это вашу мать хоронят?“ Я снова сказал: „Да“. – „Старая была?“ Я ответил: „Так, средне…“ – потому что не знал точно, сколько ей лет». Его окружают запах лошадиного навоза, что тянет от повозки, запах лака и запах ладана. Он думает только о том, что, когда все это кончится, он сможет вернуться в Алжир, лечь в постель и проспать двенадцать часов. Короче, он человек абсурда перед бунтом, то есть похожий на всех людей, погруженный в повседневность, которую сам едва замечает.

Потом в эту тусклую жизнь врывается драма. По какой-то непроизвольной реакции он убивает араба из револьвера, который ему дал приятель. И вот арест, заключение в тюрьму, суд. Все – адвокат, прокурор, судья – видят в нем «постороннего», потому что он, по сути дела, не выкручивается. А общество ждет от него обычной в подобных случаях реакции. «Вы любили свою мать?» – спрашивает Мерсо его адвокат, который хотел бы его «натурализовать», сделать нормальным членом общества. Его клиент отвечает: «Конечно, я очень любил маму, но это ни о чем не говорит. Все здоровые создания в большей или меньшей степени желали смерти тех, кого любили». Адвокат умоляет его не повторять эти слова перед следователем. Однако Мерсо делает это, и все – следователь, прокурор, алжирцы – чувствуют, что над ними нависает угроза.

Почему угроза? Потому что этот человек, который говорит затаенную правду, опасен. Он рискует пробудить в человечестве сознание своей бесчувственности. Мерсо чужак, он не играет в игры, в которые играют все, и он раздражается еще больше и повторяет: «Я такой же, как все», – что верно для его чувств, но не для его слов. Однако люди ценятся по их словам. «Прокурор говорил, что, сказать по правде, у меня нет души, нет ничего человеческого, и никакие моральные принципы, которые охраняют сердце человека, мне не присущи». Общество, базирующееся на привычной лжи, отвергает этого «чужака», который не в их рядах, который не хочет быть в их рядах. Мерсо приговорен к смерти.

И тогда происходит резкая перемена. Зажатый в стенах абсурда человек, который должен умереть, чаще всего цепляется за надежду: избежать машины правосудия побегом или помилованием. Но Мерсо – воплощение человека абсурда, для которого неприемлемы ни побег, ни обжалование судебного решения. Тюремный священник говорит ему о вечной жизни. Мерсо отвечает, что не верит в Бога. «У вас слепое сердце, – говорит ему священник, – я буду молиться за вас». И вдруг у Мерсо что-то словно обрывается внутри. «Я схватил его за ворот сутаны, я выплеснул на него все, что накопилось в глубине моего сердца, и тряс его с радостью, смешанной с гневом… Когда он ушел, я успокоился… Словно этот необузданный гнев освободил меня от зла, лишил надежды, и в эту ночь, полную огоньков и звезд, я впервые открыл свою душу равнодушной нежности мира».