Литературные портреты: в поисках прекрасного

Есть еще увертка: надежда на другую жизнь, ту счастливую, которую еще надо бы заслужить (спасение христиан), или плутовство живущих не ради жизни как таковой, а ради какой-то великой идеи, которая превосходит жизнь, идеализирует ее, кажется, придает ей смысл и предает ее. Те, к примеру, которые говорят: «Да, моя жизнь не удалась, она абсурдна, но я борюсь за справедливость, однако придет день, когда справедливость восторжествует, и это придаст посмертный смысл моему действию». Плутовство, потому что смерть – это абсолют. Посмертная справедливость существует только для других. Однако все живут так, словно никто не знает, что ему придется умереть. «В смертельном свете этой участи проявляется бессмысленность. Никакая мораль, никакие усилия a priori[438] не могут быть обоснованы перед кровавой математикой, которая определяет наше существование». Плутовство еще и потому, что все человечество как один – это Сизиф. Если оно и поднимет камень своей свободы, то снова лишится ее, как только он низвергнется с вершины горы.

Чувство абсурда рождается, когда рушатся декорации, которые прячут от нас реальность. Большинство людей прожили долгую жизнь, не думая об этом. «Но однажды возникает вопрос „почему“, и все начинается в этой усталости, затененной удивлением». В то время как я пишу эти строки, тень Камю обязывает меня коснуться абсурдных стен, которые нас стискивают. Да, зачем писать? Зачем столько работать? Ведь через несколько лет, а может, уже завтра придется умереть? Ради славы? Но она сомнительна, и, если случайно она переживет меня, я об этом ничего не узнаю. Впрочем, очень скоро и то общество, которое может заинтересовать подобная писанина, исчезнет, а в один прекрасный день исчезнет и сама Земля. Тогда зачем? С раннего детства мы жили ради будущего: «Завтра – Позднее – С возрастом ты узнаешь». Завтра, всегда завтра, хотя завтра нас ждет смерть. И человек однажды замечает эту нелепость, замечает, что время – его главный враг. «И то возмущение тела, которое тогда охватывает его, – абсурд».

Абсурд не в человеке, не в мире. Он в их сосуществовании. И абсурд состоит в сопоставлении этой иррациональной вселенной, где атомы и электроны, справедливость и несправедливость, невинные и виновные крутятся наугад, цепляются друг за друга, как могут, и «этого утраченного желания ясности, призыв к которой звучит в самой глубине человека». Для человеческого разума понять означало бы привести мир к человеку, отметить его своей печатью, заставить жить своими мыслями. Итак, что мы понимаем? Ничего. Зачем эти звезды, эти деревья, эти горести? Зачем я? Не являюсь ли я посторонним самому себе. Слова Сократа «познай самого себя» стоят гораздо больше, чем «будь добродетельным» в наших исповедальнях? Бесплодные игры на бедственном положении.

Каков же выход? Ни самоубийство, ни надежда. Абсурдное сознание должно быть выше этого. Оно не диктует себе никакого правила действия. Но оно подстрекает к возмущению. Это такой призрачный довод, который противопоставляет человека всему мирозданию, его надо поддержать, приняв иррациональность окружающего нас мира. «Жить – это заставлять жить абсурд. Заставлять его жить – это прежде всего смотреть на него». Завтрашнего дня не существует: в этом суть. Следовательно, надо жить не для будущего. Наслаждаться моментом, впечатлениями, богатством мира. Вернуться к «Бракосочетанию в Типаса». Стать спортсменом, или поэтом, или тем и другим. «Пользоваться чередой настоящего, в этом идеал абсурда». Для человека без шор на глазах нет более прекрасного зрелища, чем зрелище разума, который борется с превосходящей его реальностью.

Потому что Сизиф знает о своей жалкой участи. «Прозорливость, которая должна приносить ему мучения, одновременно завершает его победу. Нет судьбы, которая не возвышает себя презрением». Здесь Камю согласен с Паскалем. Величие человека «в том, что он знает, что умрет». Величие Сизифа в том, что он знает, что камень снова скатится вниз. «Эта непосильная истина рушится, будучи признанной». Камю восхищается Эдипом Софокла, когда тот говорит: «Несмотря на все невзгоды, мой преклонный возраст и моя душа позволяют мне говорить, что все хорошо». Это священные слова. «Они обращают судьбу в дело людское, которое люди должны улаживать сами».

«Я оставляю Сизифа у подножия горы! Мы всегда снова находим его ношу. Но Сизиф учит высшей верности, которая отрицает богов, и катит вверх камни. Он тоже считает, что все прекрасно. Отныне эта вселенная без хозяина не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица этого камня, каждый взрыв в ночи руды этой горы – для него целый мир. Само стремление к вершине достаточно для того, чтобы наполнить сердце человека. Нужно сознавать Сизифа счастливым».