Литературные воспоминания

стояли как два лагеря друг против друга, каждый со своими шпагами. Казалось, они уже никогда и не будут встречаться иначе, как с побуждением наносить

взаимно удары и обмениваться вызовами, но время, года прибывающего

размышления устроили дело иначе. Уже в половине этого периода, между 1845—

1846 годами в умах передовых людей обоих станов свершился поворот и начало

возникать предчувствие, что обе партии олицетворяют собой каждая одну из

существеннейших необходимостей развития, одно из начал, его образующих.

Партии должны были бороться так, как они боролись, на глазах публики, для

того, именно, чтобы выяснить всю важность содержания, заключающегося в

идеях, ими представляемых. Только после их усилий, трудов и борьбы можно

было распознать, сколько жизненной правды заключается в идее народного, племенного.

XIX

В конце 1843 года Белинский, уже женатый, занимал небольшую квартиру

на дворе дома Лопатина, которого лицевая сторона выходила на Аничкин мост и

Невский проспект.

В этом помещении Белинский предоставил себе три небольших комнаты, из

коих одна, попросторнее, именовалась столовой, вторая за ней слыла гостиной и

украшалась сафьянным диваном с обязательными креслами вокруг него, а третья

— нечто вроде глухого коридорчика об одном окне— предназначалась для его

библиотеки и кабинета, что подтверждали шкап у стены и письменный стол у

окна. Впрочем, сам хозяин нисколько не подчинялся этому распределению: в

столовой он постоянно работал и читал, а диван гостиной служил ему большею

частию ложем при частых его недугах; в кабинет он заглядывал только для того, чтоб достать из шкапа нужную книгу. Две задние комнаты занимала его семья, умножившаяся вскоре дочерью Ольгою.

Ребенок этот, а потом сын, проживший недолго и унесший с собою в

могилу последние силы отца, да еще цветы на окнах составляли тогда предмет его

ухаживаний, забот и нежнейших попечений. Они одни были его жизнию, которая

начинала уже убегать от него и угасать понемногу. Вскоре ему уже предписано

было носить респиратор при выходе на воздух, и он шутливо говорил мне: «Вот

какой я богач сделался! Максим Петрович у Грибоедова едал на золоте, а я дышу

через золото: это будет еще поважнее, кажется!» [190] Часто заставал я его на

диване гостиной в совершенном изнеможении, особенно после усиленных трудов

за срочной статьей, оставлявших его с головной болью и в лихорадке. Надо

167

сказать, впрочем, что он очень скоро поправлялся после этих пароксизмов, поддерживаемый тем напряженным состоянием духа и воли, которое уже не

покидало его с 1842 года и которое, поднимая его часто с одра болезни и давая

ему обманчивый вид человека, исполненного жизни и энергии, разрушало в то же

время и последние основы его страдающего организма.

Возбужденное состояние сделалось наконец нормальным состоянием его

духа. Почти ни минуты покоя и отдыха не знала его нравственная природа до тех

пор, пока болезнь окончательно не сломила его. Самые тихие, дружеские беседы

чередовались у него с порывами гнева и негодования, которые могли быть

вызваны первым анекдотом из насущной жизни или даже рассказом о каком-либо

диком обычае иной, очень далекой страны. Кто-то однажды рассказал перед ним

способ, которым добывал себе евнухов хорошей расы старый египетский паша

Мегемет-Али. Мегемет делал именно разию на какое-либо соседнее негритянское

племя и приказывал захватывать при этом всех детей мужеского пола; затем над

пленными производился строгий выбор, а избранные экземпляры подвергались

известной операции, после которой их тотчас же зарывали по пояс в горячий

песок степи. Половина детей умирала, а другая, выдержавшая опыт, рассылалась

старым злодеем разным турецким сановникам, в которых он почему-либо

нуждался. Кровь бросилась в голову Белинскому; он подошел к анекдотисту и

произнес жалобным голосом: «Зачем вы рассказали это,— мне придется теперь не

спать ночь». Жена Белинского вообще чрезвычайно боялась вечеров, когда он

засиживался с друзьями в разговорах.

По действию воображения и представительной способности, развитых у

него неимоверно, он переносил ненависть на лица, уже отошедшие в область

истории, на давно минувшие события, почему-либо возмущавшие его. У него

было множество врагов и предметов злобы как в современном мире, так и в

царстве теней, о которых он равнодушно говорить не мог. Объективных, то есть, попросту сказать, индифферентных отношений к историческим деятелям или

важным фактам истории вовсе и не знала эта страстная природа. Белинский

превращался как будто в современника различных эпох, на которых натыкался в

чтении, выбирал сторону, которую следовало защищать, и боролся с противной

стороной, уже давно замолкшей,— так, как будто она сейчас нарушила его

нравственный покой и убеждения. Нечто подобное, в обратном смысле,

происходило и с предметами его симпатий, которые он отыскивал в разных веках

и у разных народов: он влюблялся в героев своей мысли, вскакивал с места при

одном их имени и нередко защищал их от современной критики до последней