Литературные воспоминания

военных флотов—словом, баснословные успехи по всем отделам ведения, способствующим материальной стороне существования. Она осуждалась на

развитие комфорта, роскоши, богатств, которые и накопляются ею в безмерном

количестве. Благосостояние Европы, беспримерное в истории, продолжает еще

расти, в ущерб все более и более грубеющему нравственному смыслу ее. Она

даже закрывает глаза от восстающей перед ней смерти в образе пролетариата, который расплодился под ее кровом и грозит возобновлением времен варварства.

От европейских литератур школа Хомякова брала и помнила только подходящие

места из их сатириков, моралистов и обличителей; историки и писатели Европы

ценились по количеству упреков и нареканий, какие случалось им проронить

относительно своего времени и прошлого их отечества. Иностранная хрестоматия

школы вся почти состояла из образцов этого рода, которые и цитировались ею

часто и охотно. По свидетельству всех слышавших Хомякова, он производил

критику социального и интеллектуального положения Европы с особенным

искусством, блеском и остроумном, хотя и в границах приличия и осторожности, свойственных его чуткому уму. Как Герцен, с своей стороны, ни старался

165

сдерживать и холодить его критическое воодушевление, он сам еще не избавился

от действия этой критики. Слова Хомякова, по нашему мнению, оставили следы в

уме и сердце Герцена, против его воли может быть, и отразились в позднейшей

его проповеди о несостоятельности и банкротстве западной жизни вообще.

На пути этих жарких прений встречалось, однако же, имя, вокруг которого

спор шумел и пенился особенно яростно, наподобие потока, встретившегося с

неподвижной скалой. Это было имя нашего колосса, который, принимая от сената

титул «отца отечества», сказал речь, как бы отвечающую из глубины прошлого

столетия на современные волнения потомков: «Нам всегда надлежит помнить

участь Царяграда и Византийской империи, для того чтоб за пустыми занятиями

не потерять своего государства» [187]. Зато имя этого человека и причислялось

наиболее горячими адептами школы к разряду той вольницы, тех изгоев общества

и ненавистников русского быта, которых во все времена было много на Руси, не

только между приказными и по царевым кружалам, но даже и в почтенных, но

особенно строгих семействах. Эти-то изгои и произвели реформу, когда один из

гениальнейших людей всех веков сделался их представителем и захватил бразды

управления московским царством. Радикальнее этого нельзя было отвечать

западникам, благоговевшим перед реформой; зато западники и мстили своим

противникам, предавая, с своей стороны, поруганию все, что те считали святыней

народного духа и народных воспоминаний.

В печати, на скромном поприще тогдашней публицистики, все это,

разумеется, являлось в смягченном виде, высказывалось не так ярко и откровенно.

На сцену люди выходили, за очень малыми, всем известными исключениями, несколько принаряженные. Однако же следы домашних бурь должны были

отражаться и в журнальной литературе и действительно отражались. Журнал

«Москвитянин», сделавшийся эхом славянофильской школы, доходил в защите

своих основных положений —о богатстве русского народного духа, о его

религиозной сущности, об элементах смирения, кротости, терпения, мудрости, его

отличающих,—до крайних границ увлечения, до утверждения, например, что

земля русская удобрялась для истории не как земли западных народов, кровью

населений, а только слезами их [188]. Журнал «Отечественные записки», сделавшийся с 1840 года центром соединения для «западников», в своей

проповеди общечеловеческого развития, законы которого одинаковы, как они

утверждали, для всех стран, почасту простирал отрицание народных отличий до

степени непонимания, казавшейся напускной и предумышленной. Оба журнала

вели ожесточенную полемику, и, конечно, не было недостатка с обеих сторон во

взбалмошных головах, в «enfants perdus», которых редакции выпускали в виде

застрельщиков: они-то и производили те курьезы и абсурды, которых можно

набрать довольное количество и тут и там. Многие и доселе еще полагают, что

эти курьезы и абсурды именно и составляют характеристические черты

тогдашней журналистики, но разделять этот взгляд не предстоит возможности. За

обоими журналами стояли еще люди, смотревшие гораздо далее того горизонта, которым ограничивались по необходимости публичные органы, ими

поддерживаемые. Так, Белинский понимал все вопросы гораздо глубже, чем

«Отечественные записки», где писал, а за Белинским стояли еще Грановский, 166

Герцен и др., часто вовсе не разделявшие взглядов своего журнала. С

«Москвитянином» это еще было очевиднее и резче. Люди, подобные обоим

Киреевским, Хомякову, Аксаковым, никак не могут быть привлечены к

ответственности за все задорные выходки редакции. По обширности понимания

славянофильского вопроса, по дельности и внутреннему значению своих

убеждений, они стояли гораздо выше «Москвитянина», который постоянно

считался их органом и поддерживался ими наружно [189].

Таким образом, обе литературные партии в описываемое время (1843)