Литературные воспоминания

в науке» («Отечественные записки» 1842 года), в которой давал право науке

нисколько не беречь дорогих преданий, убеждений, облегчающих существование

людей и народов на земле, и уничтожать их без робости, как только они

противоречат в чем-либо ее собственным научным основаниям [182]. В этом

праве науки он находил и ее отличие от дилетантизма, равно неспособного

отдаться младенческой душой поэзии народных измышлений и следовать

неуклонно по пути анализа и строгого исследования предметов. Этими

качествами дилетантизма и объясняется его природная способность мешать всем

дойти до окончательных выводов под предлогом дружелюбной помощи каждой

из сторон. Взамен и в вознаграждение каких-либо утрат в жизни автор сулил от

имени науки ряд высоких наслаждений ума и таких здравых убеждений, которые

с избытком вознаградят за все, что могло быть потрясено или уничтожено ею.

Статья обнаруживала страстную, полнейшую веру во всемогущество науки, под

которой разумелась все-таки философия естествознания, и, несмотря на несколько

тяжелый язык, была глубоко радикальной статьей но своему содержанию. При

первой встрече с А. С. Хомяковым Герцен наткнулся, в противоположность

своему философскому радикализму, на другой, тоже полнейший радикализм, но

совсем иного вида.

Герцен рассказал сам в одном из своих заграничных изданий часть тех

сшибок его с Хомяковым, которые касались преимущественно строя, духа и

оснований немецкой философии. Из этих сообщений ясно оказывается, что

главнейшим аргументом Хомякова против Гегелевой системы служило

162

положение, что из разбора свойств и явлений одного разума, с исключением всех

других, не менее важных нравственных сил человека, никакой философии, заслуживающей этого имени, выведено быть не может. О другой части своих

споров с Хомяковым —теозофской —Герцен едва упоминает в записках, может

быть потому, что она казалась ему гораздо менее важной, чем первая, но

позволительно теперь не согласиться с его мнением [183].

Основным, хотя еще и не высказываемым ясно поводом к этой второй части

их диспутов послужило предпринятое тогда А. С. Хомяковым восстановление

(реабилитация) византиизма, столь опозоренного между учеными на Западе.

Способ понимания и приложения его нашими прямыми, натуральными его

защитниками — наставническим персоналом духовных семинарий и академий —

увеличивал еще отвращение к нему. С известного письма Чаадаева, однако ж, в

1836 году, в котором византиизм объявлялся источником умственного и

политического растления всей России и предавался чуть-чуть не проклятию

истории, уже нельзя было обойти вопроса о византиизме всякому, кто захотел бы

сообщить своим верованиям и убеждениям вид критически обсужденного и

рассмотренного дела [184]. А. С. Хомяков не только не обходил вопроса, но

настойчиво примешивал его ко всем явлениям жизни и к таким сферам

деятельности человеческой, где его присутствие всего менее ожидалось, везде

давая ему, под рукою, роль мерила истины, добра и красоты. Ключ к пониманию

многих крайне оригинальных мнений и приговоров школы Хомякова, которые

шли наперекор всем добытым фактам и положениям, лежит именно в

изобретении и употреблении этого нового критериума для оценки исторических

явлений. Тезисы и положения ее вроде того, что религиозная сторона западного

искусства и преимущественно дорафаэлевской живописи есть произведение

слабосильного мистицизма, а не прямого христианского созерцания, что

привлекательный идеал старого русского правителя представляет нам царь Федор

Иванович в своей особе, а прекрасный тип правления в народном духе являет

царствование Елизаветы Петровны в новой нашей истории,—все эти тезисы, говорим, и другие, еще более смелые и странные, оттого и приводили в такое

недоумение противников школы Хомякова, что они не вполне знали ее тайну и не

обладали ключом к разбору этих загадок.

Что Хомяков был добросовестен и веровал в свои начала,—о том не может

быть и слова, но позволительно думать вместе с тем, что его уму,

преимущественно диалектическому, идея поднять знамя византиизма, переделать

приговор истории, поворотить общее мнение назад,—могла иметь свою

обольстительную сторону. Как бы то ни было, объявляя византиизм великим и

еще не вполне оцененным явлением в человечестве, А. С. Хомяков тем самым

отрицал и уничтожал громадную массу исторических, критических и

теологических трудов Запада, враждебных восточной цивилизации, понижал его

кичливость и многие предметы его гордости, как, например, эпохи Реформации и

Возрождения, до смысла второстепенных и даже болезненных явлений

человеческой мысли. Реформация была для него жалкой попыткой западных

народов исправить религию, прямые источники которой засыпаны католицизмом

наглухо, а эпоха Возрождения, ей предшествовавшая,—отчаянным призывом со

163

стороны тех же народов языческого мира на помощь для создания у себя чего-

либо похожего на науку, искусство и цивилизацию. Положительная сторона в

защите всеспасающего византиизма основывалась у него на представлении и

понимании церковного восточного учения как такого, которое допускает полную