Литературные воспоминания

другого настроения, не сходного с его собственным, хотя в примере, который

160

хочу привести, слышится также и отголосок его прежнего обхождения с

социальными вопросами. В одно из утренних моих посещений Герцена, в

мезонине его дома на Сивцевом-Вражке, где помещался его кабинет, он заговорил

о презрении, которое выражено было Белинским к мужицкому быту вообще, названному им «лапотной и сермяжной действительностью». Фраза находилась в

разборе какой-то пустой книжонки с рассказами из народной жизни, грубо и

комически идеализированной автором [176]. «Книжка книжкой,—говорил

Герцен,—но отзыв неосторожен и сам по себе и тем, что дает потачку журналу

считать себя большим барином перед народом. За что презирать лапоть и

сермяжку? Ведь они не более как признак крайней бедности, вопиющего

недостатка. Можно ли делать из них позорные эпитеты, а между тем такие

эпитеты стали распложаться в журнале. Мне иногда бывает очень трудно

защищать его. Я, например, ничего не нашел ответить Хомякову, когда он, подобрав эти фальшивые ноты, заметил: «Хоть бы вы растолковали редактору, что он ходит в сапогах потому только, что у него есть подписчики на

«Отечественные записки», а не будь у него подписчиков на «Отечественные

записки», и он недалеко бы ушел от лапотника» [177].

Т. Н. Грановский по временам также смотрел не совсем одобрительно на

некоторые полемические выходки Белинского, особенно на те, которыми

затрогивались личности писателей, но ни он, ни Герцен уже не допускали и

мысли о потворстве славянско-народной партии в ее жалобах на бесцеремонность

критика —жалобах, имевших постоянно в виду его анализ прошлых и настоящих

литературных «слав» России. В мнениях об этих так называемых славах они

почти постоянно сходились с критиком. Не далее как в 1842 году Белинский, возмущенный тем, что один из московских профессоров не иначе смотрел на его

исследования в области литературы, как на преступления против величества

русского народа (lese-nation), написал довольно злой и остроумный памфлет под

названием «Педант», в котором осмеивал слабые стороны мнений и приемов

своего чересчур желчного противника [178]. Памфлет имел большой успех и, разумеется, раздражил донельзя того, кто послужил ему оригиналом. Вероятно, полагая возможным требовать от Грановского важных уступок на основании

знакомства по университету и дому Елагиных, обиженный предложил ему, в

присутствии многих свидетелей, довольно надменный вопрос: «Неужели после

такой статьи он, Грановский, еще решится подать публично руку Белинскому при

встрече?»— «Как! подать руку?—отвечал Грановский, вспыхнув. — На площади

обниму» [179]. Говоря вообще, Белинский был, если можно так выразиться, смутителем московской жизни: без его раздражающего слова, может быть, она

сохранила бы долее тот наружный вид изящного разномыслия, не исключающего

мягких и дружелюбных отношений между спорящими, который составлял ее

отличие в первый период великой литературной распри, завязавшейся у нас.

Белинский решительными афоризмами и прогрессивно растущей смелостью

своих заключений ставил ежеминутно, так сказать, на барьер своих московских

друзей со своими врагами в Москве. Первый почувствовавший несообразность

положения людей, изловчающихся как можно приличнее и ласковее наносить

друг другу если не смертельные, то очень тяжелые раны, был благороднейший и

161

последовательнейший Константин Сергеевич Аксаков. Правда и то, что для него

славянизм и русская народная жизнь составляли более чем доктрину или учение, защищать которые обязывает честь: славянизм и народный русский строй жизни

сделались жизненными основами его существования и кровию его самого. Герцен

рассказывает в своих записках, как, встретившись на улице, К. С. Аксаков

трогательно распрощался с ним навсегда, не признавая в нем более товарища на

жизненном пути [180]. С Грановским дело было еще знаменательнее. К. С.

Аксаков приехал к нему ночью, разбудил его, бросился к нему на шею и, крепко

сжимая в своих объятиях, объявил, что приехал к нему исполнить одну из самых

горестных и тяжелых обязанностей своих— разорвать с ним связи и в последний

раз проститься с ним как с потерянным другом, несмотря на глубокое уважение и

любовь, какие он питает к его характеру и личности. Напрасно Грановский

убеждал его смотреть хладнокровнее на их разномыслия, говорил, что, кроме

идей славянства и народности, между ними есть еще другие связи и нравственные

убеждения, которые не подвержены опасности разрыва, — К. С. Аксаков остался

непреклонен и уехал от него сильно взволнованный и в слезах [181]. Тогда еще у

нас учение и взгляды порождали внутренние интимные драмы.

В доме же Елагиной Герцен встречался с постоянным своим оппонентом А.

С. Хомяковым, в котором чрезвычайно уважал собственную свою способность

усматривать в мыслях и фактах присущую им отрицательную сторону, их немощи

и болезни, и потому искал диспутов и столкновений с противником такой силы, такой эрудиции и такого остроумия. В это время Герцен уже напечатал свою

известную, очень живую, хотя и отвлеченно-философскую статью «Дилетантизм