Литературные воспоминания

частных кругов, где конфиденциально держалась с начала тридцатых годов — в

таком декламаторском виде, что на первых порах вызвала у Белинского

глумление над ее формой и содержанием. Положение, принятое им по

славянскому вопросу, имело одинаковый источник с тем, которое он выбрал

относительно славянства вообще. Поводом к отрицанию .этого вопроса служило

Белинскому опять предположение, что за вопросом скрывается попытка

прославления темных народных культур и усилие противопоставить их теперь с

некоторой надеждой на успех выработанным началам европейской мысли [199]. В

самом деле, попытка на этот раз могла рассчитывать на те невольные симпатии к

угнетенным племенам и народам, которые должны жить и действительно жили в

русской публике. Никто более самого Белинского не был предрасположен к

такого рода сочувствию, но при мысли, что тут может существовать план

173

возвысить бедное племенное творчество с его суевериями, заблуждениями и

бессознательными проблесками истины на степень, равную или даже высшую

обдуманных основ и начал европейского образования,— при одной этой мысли

Белинский устранял все другие соображения и нередко насиловал свое чувство.

Так и в настоящем случае вышло, что Белинский хладнокровно относился к

доблестным трудам и жертвам тех почтенных иностранных деятелей славянства, которые спасли язык и нравственную физиономию своих племен от конечной

гибели посреди других враждебных им народов. Не более справедливости, впрочем, оказывали и противники Белинского ему самому, когда принимались

разбирать основы и побуждения его оппозиции. Они объявляли его человеком, преданным самым узким интересам существования, не имеющим даже и органа

для понимания патриотических или народных инстинктов. Они шли и дал ее. По

горячей его защите государственных приемов Петра I, по заявленным симпатиям

к Петербургу они объявляли его мелким и вряд ли вполне бескорыстным

централизатором и бюрократом. Централизатором он действительно и был, но не

в том смысле, как говорили его враги,— не в пользу какого-либо существующего

уже порядка дел и вещей, а того дальнего, который представлялся ему в виде

единения всех народов Европы на почве одной общей цивилизации, под покровом

одних законов для разумного существования.

С каким одушевлением говорил он о первых проблесках этой будущей

централизации, этого будущего строя жизни, которые усматривал и в сближении

европейских народов между собой посредством новых дорог, международных

установлении и проч. и в их усилиях создать, не уничтожая родовых и племенных

особенностей каждой страны, один общий кодекс для государственного и

общественного существования человечества! А вместе с тем он уже не мог, да и

не хотел сдерживать своего негодования, как только ему казалось, что

обнаруживаются признаки посягательства на этот мерцающий вдали и еще далеко

не обработанный кодекс. Все, что затрудняло его осуществление со стороны

народного тщеславия, заносчивости этнографов, возвеличивающих ту или другую

из народных групп насчет всех других национальностей, или со стороны

скептицизма, почерпающего в отрицательных и темных подробностях

современной европейской жизни доводы в пользу устранения ее от дел,— все это

приводило его в неописанное волнение. Во многом он и заблуждался, как

показало время, при восторженном изложении своих надежд на развитие Европы, но он заблуждался доблестно, как бывает с людьми, глубоко верующими в какую-

либо великую идею! Белинский до того ревниво охранял добро, собранное старой

и новой европейской цивилизацией, что уже подозрительно смотрел на образцы и

замечательные произведения других, чуждых ей культур и отзывался о них очень

сдержанно. При появлении поэмы «Наль и Дамаянти» в художественном

переводе Жуковского он ограничился напоминовением читателю, как греческий

эпос «Илиада» выше измышлений индийского народного творчества. То же самое

было и тогда, когда прекрасный перевод Я. К. Грота познакомил русскую публику

с финской эпопеей «Калевала», с этим памятником фантазий и представлений

народа, некогда населявшего, как говорят, всю Европу. Противопоставляя опять

финский эпос греческому созерцанию жизни, Белинский находил в первом только

174

безобразную фантазию, чудовищные образы и сплетенья, свойственные дикому

народу и которые должны оттолкнуть всякого, кто раз ознакомился со

стройностию, мерой и изяществом греческой народной производительности.

Как ни важны были, однако же, все эти вопросы и к какой яркой полемике

ни давали они повод, все же они не могли заслонить ни на минуту перед

Белинским чисто русского вопроса, который тогда целиком сосредоточивался у

него на одном имени Гоголя и на его романе «Мертвые души». Роман этот

открывал критике единственную арену, на которой она могла заниматься

анализом общественных и бытовых явлений, и Белинский держался за Гоголя и

роман его цепко, как за нежданную помощь. Он как бы считал своим жизненным

призванием поставить содержание «Мертвых душ» вне возможности