Литературные воспоминания

против собственного неисполнения своего долга. Еще: вы думаете, что вы видите

дальше и глубже других, и удивляетесь, что многие, по-видимому, умные люди, не замечают того, что заметили вы. Но это еще бог весть кто ошибается.

Передовые люди не те, которые видят одно что-нибудь такое, чего другие не

видят и удивляются тому, что другие не видят; передовыми людьми можно

назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а

не некоторые), и, опершись па сумму всего, видят все то, чего не видят другие, и

уже не удивляются тому, что другие не видят того же. В письме вашем отражен

человек, просто унывший духом и не взглянувший на самого себя. Если б мы все

вместо того, чтоб рассуждать о духе времени, взглянули, как должно, всякий на

самого себя, мы больше гораздо бы выиграли. Кроме того, что мы узнали бы

лучше, что в нас самих заключено и есть, мы бы приобрели взгляд яснее и

многосторонней на все вещи вообще и увидели бы для себя пути и дороги там, где

греховное уныние все темнит перед нами и вместо путей и дорог показывает нам

только самое себя, то есть одно греховное уныние. Злой дух только мог

подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все

усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве и без ближайшей

178

пользы кому. Да если бы только хорошо осветились глаза наши, то мы увидали

бы, что на всяком месте, где бы ни довелось нам стоять, при всех

обстоятельствах, каких бы то ни было, споспешествующих или поперечных, столько есть дел в нашей собственной, в нашей частной жизни, что, может быть, сам ум наш помутился от страху при виде неисполнения и пренебрежения всего, и

уныние не даром бы тогда закралось в душу. По крайней мере оно бы тогда было

более простительно, чем теперь. Признаюсь, я считал вас (не знаю почему) гораздо благоразумнее. Самой душе моей было как-то неловко, когда я читал

письмо ваше. Но оставлю это, и не будем никогда говорить. Всяких мнений о

нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что они все ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или

огорчены... Напишите мне о себе самом, только тогда, когда почувствуете

сильное неудовольствие против себя самого, когда будете жаловаться не на какие-

нибудь помешательства со стороны людей, или века, или кого бы то ни было

другого, но когда будете жаловаться на помешательства со стороны своих же

собственных страстей, лени и недеятельности умственной. Еще: и луча веры нет

ни в одной строчке вашего письма и малейшей искры смирения высокого в нем

незаметно! И после этого еще хотеть, чтоб ум наш не был односторонен или чтоб

был он беспристрастен. Вот вам целый воз упреков. Не удивляйтесь, вы сами на

них напросились. Вы желали от меня освежительного письма. Но меня освежают

теперь одни только упреки, а потому ими же я прислужился и вам.

А вместо всяких толков о том, чем другой виноват или не выполнил своей

обязанности, постарайтесь исполнить те обязанности, которые я наложу на вас.

Пришлите мне каталог смирдинской бывшей «Библиотеки для чтения», со всеми

бывшими прибавлениями. Он полнейший книжный наш реестр, да присоедините

к тому реестр книг всех напечатанных Синодальной типографией: это можете

узнать в синодальной лавке. Да еще сделайте одну вещь: выпишите для меня

мелким почерком все критики Сенковского в «Библиотеке для чтения» на

«Мертвые души» и вообще на все мои сочинения, так чтобы их можно послать в

письме. Сколько я ни просил об этом, никто не исполнил. Каталог Смирдина есть, кажется, мой у Прокоповича. Пошлите тоже с почтой, которая ныне принимает

посылки. Адресуйте в Берлин на имя служащего при тамошней миссии графа

Мих. Мих. Виельгорского для доставки мне, если почта не возьмется доставить во

Франкфурт прямо на мое имя. Вот вам обязанности покамест истинно

христианские. От вас требует выполнения этого долга прямо, безвозмездно — Н.

Гоголь» [205].

Несмотря на совершенно неожиданный для меня учительский и

раздраженный тон этого письма, оно меня все-таки глубоко тронуло: во-первых, и

замечательным литературным своим достоинством, а во-вторых — и

преимущественно какой-то беспредельной верой в новое созерцание, им

возвещаемое. Загадкой оставалось для меня только следующее: каким процессом

мысли Гоголь перенес прямо на меня все, что я говорил вообще о современных

людях, и отыскал в моих сообщениях личный вопрос,— уныние, ропот,

недовольство судьбой и другие качества неудачного честолюбца. Но особенно не

мог я понять, откуда тут взялся еще вопрос о религиозных моих убеждениях, о

179

состоянии моей души и совести, так как исповедоваться в них я не имел ни

малейшего помысла перед Гоголем, да он и не возбуждал такого вопроса.

Передавать толки публики о «Мертвых душах» и по этому поводу представить

свидетельство о более или менее удовлетворительном состоянии своего

религиозного чувства — кому же это могло прийти в голову? Впоследствии все

это объяснилось. Письмо Гоголя, как и множество других таких же, полученных

разными лицами в России, было одним из той гряды облачков, которая