Литературные воспоминания

нужного и ненужного» (стр. 73). Вместо этих пустых направлений, для

Киреевского существует и важно только представление о двух родах образования

— одно то, которое творится чрез внутреннее устроение духа, силою

извещающейся в нем истины. Это самое разумное, высшее и уже без познания

Европы обойтись не может. Другое — низшее образование—слагается чрез

формальное развитие разума и приобретение высших познаний с помощью

одного заимствования; оно делает из человека подобие логически-технической

выкладки, без национальных и всяких других убеждений (74). В конце

исследования является у Киреевского резюмирующий тезис, который гласит:

«Поэтому любовь к образованности европейской, равно как и любовь к нашей,—

обе совпадают в последней точке своего развития в одну любовь, в одно

стремление к живому, полному, всечеловеческому и истинно христианскому

просвещению». Обе статьи И. В. Киреевского произвели громадное впечатление и

нашли доброжелателей и порицателей одинаково в обоих лагерях — славянском и

западном. Белинский принадлежал к числу порицателей. В постройке статей он

усмотрел отчасти немецкий характер, искусно, но фальшиво обобщающий

предметы, а потом и некоторую непоследовательность. «Как же это,—говорил он,

— Киреевский отыскал племя, способное дополнить развитие Европы свежими

элементами своего изделия, а между тем предлагает ему идеалы цивилизации

собственного своего измышления. Да ведь идеал-то цивилизации и есть само это

избранное племя! Нет, уж если вы не обманываете самого себя, говоря, что

сподобилися читать в книге судеб о призвании русского народа, так не стыдитесь

лежать перед ним во прахе. Я больше люблю Шевырева и Погодина, которые, не

183

бродя по сторонам, просто ревут: «Мы спасители, мы обновители!» — уж и

знаешь, что им на это отвечать».

Третья статья И. Киреевского, которая, по плану его, должна была заняться

текущими явлениями литературы, к сожалению не появилась в печати [210].

Не менее решительно и строго отнесся к доморощенным гонителям Запада

и А. С. Хомяков в двух прекрасных своих статьях: а) «Письмо в Петербург»

(«Москвитянин», 1845, № 2): о русских железных дорогах, и б) «Мнение

иностранцев о России» («Москвитянин», 1845, № 4).

Последняя не была подписана и, конечно, имела в виду известную книгу

Кюстина, которая, несмотря на строгое запрещение ее, читалась у нас

повсеместно и возбуждала характеристикой некоторых лиц и событий

саркастические толки втихомолку, очень невинные, но очень беспокоившие, однако же, административных людей эпохи [211]. Обычных славянофильских

оговорок и в этих статьях нашлось много. Как и Киреевский, Хомяков объявлял в

первой из них просвещение не чем иным, как просветлением всего разумного

состава в человеке или народе, дополняя эту мысль еще замечанием, что такое

просветление может совпадать с наукой, а может существовать и без нее, не теряя

от того своего благотворного действия [212]. Как и Киреевский, он предпосылал

обличению друзей обличение западников и школы Белинского, которых винил в

непростительной односторонности. В литературных суждениях своих как И. В.

Киреевский, так и А. С. Хомяков очень близко подходили к Белинскому, а часто

шли и дальше его. Вот, например, место из второй статьи Киреевского:

«Произведения нашей словесности как отражения европейских не могут иметь

интереса для других народов, кроме интереса статистического, как показания

меры наших ученических успехов в изучении их образцов» («Москвитянин», № 2, стр. 63). Сильнее этого ничего не говорил и Белинский, а сколько брани вытерпел

он за подобные, теперь уже совершенно оправданные приговоры! Правда, славянская наша партия, часто соглашаясь втайне с положениями ненавистного

ей критика, старалась всемерно держать себя в стороне от него, отыскивая подчас

довольно хитростным способом возможность, разделяя его мнение,

противоречить ему. Примеров этому много. Оградив таким образом убеждения

свои от всяких подозрений в потакательстве врагам, Хомяков тем с большей

силой обращается к староверам собственной партии, чурающимся от Запада, как

от язвы. «Не думайте,— восклицает он,— что под предлогом сохранить

целостность жизни и избежать европейского раздвоения вы имеете право

отвергать какое-либо умственное или вещественное усовершенствование

Европы». «Есть что-то смешное,— продолжает он,— и даже что-то

безнравственное в этом фанатизме неподвижности» (Ib., стр. 82—83). «Знайте,—

поясняет он далее,— что усвоение чуждых стихий производится в силу законов

нравственной природы народа и производит новые явления, обнаруживающие его

своеобычность, многосторонность и самостоятельность». Он даже обзывает

наших ультрапатриотов и гонителей Запада просто скептиками, лишенными веры

в силу истины и здоровых начал русской жизни, которую защищают и которая на

наших глазах, несмотря на характер подражательности, ей свойственной, уже

опередила своих учителей во многом: в ней, например, немыслимо такое явление, 184

как баварское искусство, занятое воспроизведением в одно время греческих, византийских и средневековых памятников.