Литературные воспоминания

Корш. По убеждениям своим он принадлежал вполне партии крайних западников, отыскивая вместе с ними основы для мысли и для жизни в философии, истории, следя за теориями социализма, и нисколько не ужасаясь никаких результатов, какие бы могли оказаться на конце этих разысканий; но вместе с тем он не

принимал на веру никаких заманчивых посулов доктрины, откуда бы она ни

исходила, если только мало-мальски приближалась к утопии или обнаруживала

поползновение на произвольный вывод [218]. Он постоянно воевал с идеалами

существования, которых тогда возникало множество. Вообще это был критик

убеждений и верований своего круга, с которым разделял многие из его надежд и

все основные положения. Он стоял постоянно с ногой, занесенной, так сказать, из

своего лагеря в противоположный, охлаждая слишком радужные чаяния или

чересчур сангвинические порывы своих друзей. Обширная начитанность и

поистине замечательная доля меткого и ядовитого остроумия, эффект которого

увеличивался еще от противоположности с недостатком в произношении делали

из Евг. Корша выдающееся лицо круга [219]. Он тотчас понял, что завязавшийся

спор не есть какая-либо решительная битва, изменяющая вконец положение

сторон, а только простое объяснение между ними; поэтому он и ходил свободно

между сторонами, не приставая ни к одной. Иначе принял дело Кетчер, которому

казалось уже необходимостью произвесть себя в адвокаты отсутствующей

петербургской стороны, как еще мало он сам ни разделял всех ее воззрений [220].

Он поднял перчатку Грановского и повел с ним спор о принципах чрезвычайно

горячо, как окажется, надеюсь, и из сокращенной моей передачи этого

любопытного препирательства. За точность и порядок мыслей и за

приблизительную верность самого выражения их — ручаюсь [221].

— Да помилуйте, как же можно,— восклицал Кетчер,— обобщать на этот

манер каждое пустое замечание! Какой же человек удержит голову на своих

плечах, если из каждого его слова, пущенного на ветер, станут вытягивать разные

смыслы. Ведь это Преображенский приказ. А если уж обобщать, Грановский, так

ты бы лучше поставил себе вопрос: не участвовал ли сам народ в составлении

наших дурных привычек и не есть ли наши дурные привычки именно народные

привычки?

188

— Постой, брат Кетчер,— возразил Грановский,— ты говоришь: не следует

обобщать всякую случайную заметку; во-первых, любезный друг, случайные

заметки состоят в близком родстве с тайной нашей мыслию, а, во-вторых, собрание таких заметок составляет иногда целое учение, как, например, у

Белинского. А я тебе должен сказать здесь прямо,—добавил Грановский с

особенным ударением на словах,— что во взгляде на русскую национальность и

по многим другим литературным и нравственным вопросам я сочувствую гораздо

более славянофилам, чем Белинскому, «Отечественным запискам» и западникам.

За этим категорическим объявлением последовала минута молчания.

Гораздо позднее мысль, выраженная Грановским, повторялась много раз и самим

Герценом от своего имени в его заграничных изданиях, но впервые она была

сказана именно Грановским и в Соколове [222]. Герцен, конечно, принял участие

в завязавшемся споре, нисколько не предчувствуя, разумеется, что не далее, как

через год, он придет сам в столкновение с Грановским по вопросу, совершенно

схожему с тем, который теперь разбирался [223]. Теперь он держал сторону

Грановского, хотя не так решительно, как можно было думать, судя по внешним

признакам сходства в их настроениях. Прямая, неуклонная, откровенная

деятельность Белинского приходилась ему всегда по душе, несмотря на

множество оговорок, какие он противопоставлял ей, да и предчувствие близости

горьких расчетов с самим Грановским, вероятно, уже возникло в его уме и

сдерживало его слово. Вмешательство его в разговор носило дружелюбный

характер.

— Пойми же ты, братец,— говорил он, обращаясь к Кетчеру,— что кроме

общего народного вопроса, о котором можно судить и так и иначе, между нами

идет дело о нравственном вопросе. Мы должны вести себя прилично но

отношению к низшим сословиям, которые работают, но не отвечают нам. Всякая

выходка против них, вольная и, невольная, похожа на оскорбление ребенка. Кто

же будет за них говорить, если не мы же сами? Официальных адвокатов у них нет,

— понимаешь, что все тогда должны сделаться их адвокатами. Это особенно не

мешает понять теперь (1845 г.), когда мы хлопочем об упразднении всяких управ

благочиния. Не для того же нужно нам увольнение в отставку видимых и

невидимых исправников, чтобы развязать самим себе руки на всякую потеху.

Кетчер не любил оставлять последнего слова за противником. Он возопил

против попытки примешать еще и нравственность, после национальности, к

пустому случаю, разросшемуся в такой диспут, утверждал, что обличение какого-

либо несомненного факта, хотя бы и самого прискорбного характера, никогда не

может быть безнравственно, а наконец, после насмешливых отзывов о новых

народившихся руссофилах (на этого рода пикантные приправы к спорам никто

тогда не скупился), перешел к Белинскому, который, собственно, и составлял