Литературные воспоминания

партия признавала, однако же, важность их последнего profession de foi (исповедания веры (франц.) и поняла необходимость и законность уступок и с

своей стороны. Уступки эти и были сделаны, как увидим. Но Белинский оставался

вне всего этого движения [215].

XXV

Одновременно с раздвоением в лагере славян последовало точно такое же и

у западников: «Москвитянин» вызвал много бурь в недрах этой партии, и на

одной из таких бурь, летом 1845 года, я присутствовал. Лето 1845 года оставило

во мне такие живые воспоминания, что я и теперь (1870 год), по прошествии

слишком 25-ти лет, как будто вижу перед собой каждого из тогдашних лиц

московского кружка и как будто слышу каждое их слово. Для меня это— не

дальнее, наполовину позабытое прошлое, а как будто событие вчерашнего дня.

Голоса, выражение физиономий и поза людей стоят в памяти так живо, точно мы

недавно разошлись по домам; постараюсь передать мои воспоминания с

наивозможной верностью [216].

186

Грановский, Кетчер и Герцен известили своих приятелей, что на лето 1845

года они поселяются в селе Соколове—в 25 или 30 верстах от Москвы. Село

принадлежало помещику Дивову, который, на случай своих приездов в вотчину, оставил за собой большой дом, а боковые флигеля и домик позади предоставил

наемщикам вместе с. великолепным липовым и березовым садом; который от

дома сходил под гору, к реке. На противоположной стороне реки и горки, по

общему характеру русского пейзажа, тянулся сплошной ряд крестьянских изб. В

обоих флигелях разместились семейства Герцена и Грановского, а домик позади

занял Кетчер. Помещик не беспокоил наемщиков. В редкие свои наезды он только

приказывал крестьянам и крестьянкам свободно гулять по своему саду, проходя

вереницами мимо окон большого дома. Как ни легка, по-видимому, была эта

барщина, но она возбуждала сильный ропот в людях, к ней приговоренных, чему

наемщики были сами свидетелями не раз.

Вероятно, ни ранее, ни позже Соколово уже не представляло такой

поразительной картины шума и движения, как летом 1845 года. Приезд гостей к

дачникам был невероятный, громадный. Обеды устроивались на лугу перед

домом почти колоссальные, и обе хозяйки — Н. А., жена Герцена, и Е. Б.

Грановская, уже привыкшие к наплыву посетителей, справлялись с этою толпой

неимоверно ловко. Сами они представляли из себя очень различные типы, хотя и

связаны были тесной дружбой. Жена Герцена, со своим мягким, едва слышным

голоском, со своей ласковой и болезненной улыбкой, со всем своим детски-

нежным, хрупким и страдающим видом, обладала еще страстностью характера, пламенным воображением и очень сильной волей, что и доказала на деле при

начале своей жизни и при конце ее. Елизавета Богдановна Грановская была

олицетворением спокойной, молчаливо-благодарной и втайне радостной

покорности своей судьбе, устроившей ее положение как жены и как женщины.

Обе они способны были, каждая по-своему и с различными побуждениями, на

очень значительные жертвы и подвиги, если бы то потребовалось. Всегда

окруженные своими московскими приятельницами, они покамест служили в

Соколове тем умеряющим, эстетическим началом, которое сдерживало пиры

друзей, где на шампанское не скупились, в тоне веселой, но далеко не

распущенной беседы.

Я появился среди этого персонала Соколова в конце июня месяца, был

принят им с величайшим радушием, но с оттенком, который бросался в глаза. Как

гость из Петербурга и из ближайшего кружка Белинского я должен был

почувствовать, в среде самых дружеских излияний, ту ноту разногласия, диссонанса, какая уже существовала между двумя отделами западной партии.

Нота эта звучала и в иронических шутках Герцена, и в нервном хохоте Кетчера, и

в полусерьезной физиономии Грановского, которая попеременно разглаживалась

и темнела. Всем необходимо было пропеть противную эту ноту поскорее вслух, чтобы войти опять в простые, откровенные отношения друг к другу. Это и не

замедлило случиться.

В тот же самый день все общество собралось на прогулку в поля,

окружавшие Соколове, на которых, по случаю раннего жнитва, царствовала

теперь муравьиная деятельность. Крестьяне и крестьянки убирали поля в

187

костюмах, почти примитивных, что и дало повод кому-то сделать замечание, что

изо всех женщин одна русская ни перед кем не стыдится и одна, перед которой

также никто и ни за что не стыдится. Этого замечания достаточно было для того, чтобы вызвать ту освежающую бурю, которой все ожидали, Грановский

остановился и необычайно серьезно возразил на шутку. «Надо прибавить,—

сказал он,— что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а

для тех, кто довел ее до того, и для тех, кто привык относиться к ней цинически.

Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе. Я никак не могу

согласиться, чтобы она хорошо делала, потворствуя косвенно этого рода цинизму

распространением презрительного взгляда на народность». С этого и начался спор

[217].

Я не упомянул, что в числе постоянных гостей Соколова был еще

влиятельный человек кружка — издатель «Московских ведомостей» Евг. Фед.