Литературные воспоминания

настоящий предмет всего разговора. Кетчер заметил, что вряд ли мы и имеем

право судить о настоящих воззрениях Белинского на русскую народность, так как

он их никогда не высказывал вполне, да и ввиду цензуры и не мог передать всей

своей мысли как по этому предмету, так и по многим другим. Здесь Грановский

опять остановил Кетчера и покончил спор замечанием, которое поразило всех

своей неожиданностью; привожу его буквально:

189

— Знаешь ли, брат Кетчер, что я имею тебе сказать по поводу твоего

замечания о цензуре. Об уме, таланте и честности Белинского не может быть

между нами никакого спора, но вот что я скажу о цензуре. Если Белинский

сделался силой у нас, то этим он обязан, конечно, во-первых, самому себе, а во-

вторых, и нашей цензуре. Она ему не только не повредила, но оказала большую

услугу. С его нервным, раздражительным характером, резким словом и

увлечениями он никогда бы не справился без цензуры со своим собственным

материалом. Она, цензура, заставила его обдумывать планы своих критик и

способы выражения и сделала его тем, чем он есть. По моему глубокому

убеждению, Белинский не имеет права жаловаться на цензуру, хотя и ее

благодарить тут не за что: она, конечно, также не знала, что делает.

Спор был вполне истощен именно этим заявлением Грановского. Все было

сказано, что Грановскому хотелось сказать. Когда затем кто-то заметил, что все

резкие, антинациональные выходки Белинского происходят еще из горячего

демократического чувства, возмущенного тем состоянием, до которого доведены

народные массы, Грановский горячо пристал к этому мнению, находя в нем

разгадку многих излишеств критика, которые все-таки считал явлением

ненормальным и печальным. Спор прекратился. Он сделал свое дело, очистив

совесть и позволив всем возвратиться уже без всяких помех к простым, дружеским и искренним отношениям.

В моем понимании этот спор еще имел и другое значение. Это было первое

крупное проявление мысли, давно уже таившейся в умах, о необходимости более

разумных отношений к простому народу, чем те, которые существовали в

литературе и в некоторых слоях мыслящего класса людей. Литература и

образованные умы наши давно уже расстались с представлением народа как

личности, определенной существовать без всяких гражданских прав и служить

только чужим интересам, но они не расстались с представлением народа как

дикой массы, не имеющей никакой идеи и никогда ничего не думавшей про себя.

Спор выразил собою переворот, совершившийся в понятиях одного отдела

западников относительно способов судить и оценять домашнюю культуру и

нравственную физиономию толпы [224].

Года два-три перед тем никому из западной партии и в голову не приходило

проверять самые смелые свои приговоры об обычаях, верованиях, моральных

свойствах народа или заботиться об основательности и справедливости своих

воззрений на его быт, надежды и ожидания. Все это было делом личного вкуса, и

всякому предоставлено было думать об этих предметах что угодно, без малейшей

ответственности за свои мнения и за свою точку зрения. Тон горделивого, полубарского и полупедантического презрения к образу жизни и к измышлениям

темного, работающего царства водворился незаметно в среде образованных

кругов. Особенно бросался он в глаза у горячих энтузиастов и поборников учения

о личной энергии, личной инициативе, которых они не усматривали в русском

мире. Почасту отзывы их об этом мире смахивали на чванство выходца или

разбогатевшего откупщика перед менее счастливыми товарищами. Кичливость

образованностию омрачала иногда самые солидные умы в то время и была по

преимуществу темной стороной нашего западничества. Оно же — западничество

190

это — и положило предел подобному извращенному применению его начал к

жизни. Спор, изложенный выше, был результатом давнишнего желания одного

отдела наших западников заявить формальный протест против легкомысленного

трактования вопросов народной жизни, каким погрешали некоторые ряды его

собственной партии. Может быть, никто не принял так горячо к сердцу

нововозникшего вопроса о самобытном мышлении темных людей, как один из

надежнейших и горячих друзей круга, именно К. Д. Кавелин, человек, вносивший

обыкновенно страстное одушевление во все свои как научные, так и житейские

убеждения [225]. Привычка к высокомерному обращению с народом была так

обща, что ею тронуты были даже и люди, оказавшиеся впоследствии самыми

горячими адвокатами его интересов и прав. Уже гораздо позднее из Петербурге, куда он переехал и где приходилось всего более расчищать дорогу

благорасположенному отношению ко всем видам народного творчества,

пропаганда Кавелина не умолкала вплоть до конца пятидесятых годов. Здесь

кстати сказать еще, что человек, тоже немало содействовавший к изменению

способа относиться к народу и представлять себе его умственную жизнь, был

столь много осмеянный некогда славянофилами Тургенев. Первые его рассказы

из «Записок охотника», явившиеся в «Современнике» 1847 года, положили конец

всякой возможности глумления над народными массами. Но почва для «Записок

охотника» была уже подготовлена, и Тургенев выразил ясно и художественно