Литературные воспоминания

предшествовала появлению роковой книги «Переписка с друзьями». Письма

возвещали ее близкое восшествие на горизонт. Гоголь, ужаснувшийся успеха

своего романа между западниками и людьми непосредственного чувства, весь

погружен был в замысел разоблачить свои настоящие исторические,

патриотические, моральные и религиозные воззрения, что, по его мнению, было

уже необходимо для понимания готовящейся 2-й части поэмы. Вместе с тем все

более и более созревали в уме его надежда и план наделить наконец беспутную

русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли

бы ей устроить свой внутренний мир на образец всем другим народам. Но

намерение оставалось еще покамест тайной для всех, и служить каким-либо

пояснением действий Гоголя не могло. В потемках я отвечал Гоголю, что получил

его письмо, благодарю за участие ко мне, не огорчаюсь его выговорами, не

отвергаю вовсе его советов, но считаю нужным указать ему на странную ошибку.

Он считает меня человеком весьма высокого мнения о себе, надменным и

страдающим гордостью, а между тем мог бы заметить в течение долгих наших

сношений, что я скорее имел претензию считать себя ничтожнейшим из детей

мира, и без всякого вознаграждения, о котором говорит поэт, употребивший

однажды это выражение.

Затем корреспонденция наша прекращается надолго, до 1847 года, когда, живя уже с больным Белинским на водах в Силезии, в Зальцбрунне, я опять

получил от Гоголя письмо, но уже мягкое и отчасти грустное письмо [206]. Книга

его «Переписка с друзьями» уже вышла и принесла ему такую массу огорчений, упреков, наконец клевет и незаслуженных оскорблений, что он склонился под

этой бурей общественного негодования, как тростник — до земли. Состояние его

духа отразилось и на письме, но об этом после. С тех пор уже благодушное, ласковое, снисходительное настроение не покидало Гоголя по отношению к

старому его корреспонденту и собеседнику, и всякий раз, как мы встречались, до

самой его смерти, выказывалось с новой силой. В 1851 году, за год до своей

кончины, провожая меня из своей квартиры в Москве, на Никольском бульваре

(дом графа Толстого), он, на пороге ее, сказал мне взволнованным голосом: «Не

думайте обо мне дурного и защищайте перед своими друзьями, прошу вас: я

дорожу их мнением».

Страдальческий, умиротворенный и на все уже подготовленный облик

Гоголя — Гоголя последних дней — остался в моей жизни самым трогательным

воспоминанием, наравне с обликом медленно умирающего и все еще

волнующегося Белинского.

Бедный, запутавшийся друг, погибший добровольной и мучительной

смертью именно потому, что жил в эпоху столкновения неустановившихся

180

верований, одинаково важных и неустранимых, и которую так горячо защищал

против мнения о ее переходном состоянии! Чрезвычайно замечательно

следующее обстоятельство. В марте 1848 года, занимаясь обработкой 2-й части

«Мертвых душ» в Москве, он пишет старому своему товарищу, уже упомянутому

Н. Я. Прокоповичу, что труду его мешают, во-первых, недуги, а во-вторых, отражение на авторе всех невыгодных влияний шаткого, переходного времени, в

которое он живет. Итак, ужас и негодование, возбужденные в Гоголе одним

намеком на то, что эпоха эта может быть названа переходною, миновались

совершенно через четыре года, да и не только миновались, но сама мысль

признана еще неоспоримой истиной на основании личного опыта. Вот это

замечательное место письма, с которого я тогда же снял точную копию, конечно

не объясняя никому причин, почему я считаю его особенно важным.

«Москва, 29 марта (1848).

Болезни приостановили мои занятия «Мертвыми душами», которые пошли, было, хорошо. Может быть, болезнь, а может быть, и то, что, как поглядишь, какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое отсутствие

вкуса... просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой

не для какой-нибудь переходной современной минуты, а все-таки современное

неустройство отнимает нужное для него спокойствие [207].

Как далеко стоит это признание от восклицания: «Злой дух только мог

подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все

усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве...» Увы! Как еще

положение это ни казалось опрометчиво, заносчиво и ложно, сказанное неловко и

не вовремя, сам Гоголь, страстно опровергавший его, испытал еще сомнение в

пользе своих усилий и трудов для потомства,— сомнение, результатом которого

было, как известно, сожжение 2-й части «Мертвых душ». Если бы дело состояло

тогда в его власти, то результатом этого настроения могло бы быть и нечто

большее — именно сожжение всех его трудов вообще. Правда, тут примешалась

душевная болезнь, патологическое состояние мозговых органов, но разве

переходные эпохи именно и не отличаются этими болезнями, которые сами суть

не что иное, как произведение глухой борьбы начал в глубине души и мысли

каждого развитого человека.

Со всем тем мне легко сознаться теперь и повторить, что замечание о

бесплодности трудов, предпринятых в переходное время, которым я погрешил

тогда и которое вызвало такие недоразумения, было вполне необдуманно н ложно