Литературные воспоминания

Уведомьте меня о себе во всех отношениях, как вы живете, как проводите

время, с кем бываете, кого видите, что делают все знакомые и незнакомые.

В каком положении находится вообще картолюбие и ...любие, и что ныне

предметом разговоров как в больших, так и в малых обществах, натурально в

выражениях приличных, чтобы не оскорбить никого. Затем, обнимая вас искренно

и душевно и желая всяких существенных польз и приобретений, жду от вас

скорого уведомления. Прощайте.— Ваш Г.

Адресуйте во Франкфурт на Майне, на имя Жуковского, который отныне

учреждается там, и где чрез месяц я намерен быть сам» [203].

Письмо принадлежало к числу тех, которые удивляли весьма близких к

Гоголю людей, как Плетнева, например, своими бесконечными вопросами о

толках и мнениях публики по поводу его сочинений. Гоголь требовал особенно

перечета наиболее диких и безобразных мнений. Даже и не очень короткие

знакомые Гоголя завалены были письмами подобного рода и подали повод

думать, что любопытство это, под благовидным предлогом изучения отношений

публики к его деятельности, прикрывает у него особый вид едкого тщеславия, которое способно еще доставлять ему некоторого рода наслаждение. Что касается

до меня, я обрадовался письму Гоголя и написал ему престранный ответ с

откровенностию и добродушием, которые мне самому напоминали незабвенные

вечера в Риме, Альбано, Фраскати и проч., когда мы проводили чудные южные

ночи в бесконечных толках и разговорах о всем и о вся, когда за этими

разговорами, как не раз случалось в Тиволи, даже вовсе не ложились в постель на

ночь, а просиживали до утра па окне траттории, дремля под шум фонтана, который монотонно плескал посреди ее двора, перерезывая великолепные линии

древнего греческого храма, высившегося на другом его конце. Тогда все

понималось просто и так же говорилось. Но я ошибся жестоко— времена

переменились. Не предчувствуя еще нового направления, принятого Гоголем, я

неожиданно и невольно попал в больное место его мысли и растревожил ее.

Хорошо помню, что, отвечая на его вызов, я представил ему положение партий

относительно его романа и передавал полемику Белинского с ними, причем, конечно, не считал нужным отзываться осторожно ни об одной из них. Мне

казалось, что я обязан был высказать ему всю мою мысль сполна, как он того

просил, и потому, может быть с некоторым излишним пылом и негодованием, говорил и о врагах его из салонов Булгарина и Сенковского, и о друзьях его из

московской партии [204]. Не подозревая тесных связей, образовавшихся у Гоголя

с последней в то время, я впал в одну из тех опрометчивых искренностей, которые

заставляют человека раскаиваться в собственной своей правдивости. Гоголь, призывавший искренность, не выдержал этой и не понял дружеского письма.

В конце его, если не изменяет мне память, находилось еще замечание, что в

ту переходную эпоху, в которой мы живем, почти невозможно себе и представить

такого дела, которое бы получило отзвук в потомстве, так как оно, вероятно, не

захочет и знать о некоторых надеждах и стремлениях нашего времени. Конечно, замечание принадлежало к разряду громких, но незрелых и заносчивых

афоризмов, какие в частной интимной переписке сливаются нередко с пера у

человека, желающего сказать скорее более, чем менее того, что ему кажется

177

нужным, и не предвидящего вдобавок, что слово его будет прочитано не

дружеским, а уже подозрительным глазом судьи и цензора. Можно было ожидать

опровержения и разъяснения замечания, но, конечно, не того, что я получил.

С спокойной совестью я отправил мое не в меру откровенное письмо, и

через два месяца получил на него ответ. Я был просто приведен в недоумение

этим ответом. Он содержал в себе строжайший, более чем начальнический, а

какой-то пастырский выговор, точно Гоголь отлучал меня торжественно от

общения с верными своей церкви. Вместо мне знакомого добродушного,

прозорливого, все понимающего и классифирующего психолога, стоял теперь

передо мною совсем другой человек, да и не человек, а какой-то проповедник на

кафедре, им же и воздвигнутой на свою потребу, громящий с нее грехи бедных

людей направо и налево, по власти кем-то ему данной и не всегда зная

хорошенько, чем они действительно грешат. Тон письма сбил меня совсем с

толка, потому что я еще не знал тогда, что роль пророка и проповедника Гоголь

уже довольно давно усвоил себе, что в этой роли он уже являлся г-же Смирновой, Погодину, Языкову, даже Жуковскому и многим другим, громя и по временам

бичуя их с ловкостью почти что ветхозаветного человека. Привожу это письмо

целиком.

«Франкфурт, мая 10-го (1844).

Благодарю вас за некоторые известия о толках на книгу. Но ваши

собственные мнения... смотрите за собой; они пристрастны. Неумеренные

эпитеты, разбросанные кое-где в вашем письме, уже показывают, что они

пристрастны. Человек благоразумный не позволил бы их себе никогда. Гнев или

неудовольствие на кого бы то ни было всегда несправедливы; в одном только

случае может быть справедливо наше неудовольствие, когда оно обращается не

против кого-либо другого, а против себя самого, против собственных мерзостей и