Литературные воспоминания

изучении природы появились в «Отечественных записках» первые главы

известного романа Герцена («Кто виноват?». (Прим. П. В. Анненкова.), и автор

имел тотчас же удовольствие видеть, как внезапно переменились все отношения

Белинского к его авторской деятельности. Белинский пришел от начальных глав

романа в положительный восторг, который возрастал по мере развития повести.

Критик наш, конечно, не просмотрел романтического колорита, который положен

был на главные действующие лица романа, но отношения самого автора повести к

своим лицам, горькая правда, с которой он излагает их порывы и мечтания, не

исключающая, впрочем, и глубокого сочувствия к ним, а наконец —картина

поучительной житейской драмы, возникающая из фальшивых общественных их

положений,— все это поразило критика почти как неожиданность. Он многого

ожидал от лучезарного ума Герцена, но такого мастерства «сочинения» не

ожидал. «Вот где его сила,— говорил он,— вот где он на просторе, и вот какая

арена ему открылась для богатырских литературных упражнений, к которым он

склонен [236]. Герцен был тронут этим неожиданным успехом своего романа, переломившим сухое настроение критика. «Виссарион Григорьевич,— замечал он

потом шутя, но очень довольный приговором,—гораздо более любит наши

сказочки, чем наши трактаты, да он и прав. В трактатах мы беспрестанно

переодеваемся от надзора и раскланиваемся любезно с каждым буточником, а в

сказке ходим гордо и никого знать не хотим, потому что в кармане плакатный

билет имеем: чинить ей пропуски, давать ночлеги и кормежные». Герцен

199

подтвердил свое воззрение на «сказку», да оправдал и пророчество Белинского, напечатав в 1847 году («Современник» 1847 года) так называемые «Записки» и т.

д. (о душевных болезнях вообще и проч.). Это была тоже сказка, но сказка, захватывавшая глубокие психологические и социальные вопросы [237].

Была, однако ж, и еще причина для этих симпатических излияний

Белинского, кроме той, которая порождалась самым литературным достоинством

произведения Герцена:

Белинский склонялся все более к признанию важного значения так

называемой беллетристики, разнообразной, умной, цепкой беллетристики, какая

существует во всех странах Европы, образуя в них такой же существенный

элемент общественного развития, как и художественные произведения, и часто

служа пособием для их понимания. Со стороны Белинского этот ввод нового

деятеля в область искусства и это снабжение его патентом на право гражданства в

ней не было изменой старым положениям критика 1840—1845 годов, а только

дополнением их. «Великие образцовые произведения искусства и науки, —

говорил он, — были и останутся единственными пояснителями всех вопросов

жизни, знания и нравственности, но до появления таких произведений, заставляющих иногда ждать себя подолгу, .беллетpистика—дело необходимое. В

эти долгие промежутки она предназначена занимать, питать и поддерживать умы, которые без нее обречены были бы на праздность или на повторение старых

образцов и преданий». Желать возникновения беллетристики, не придавая ей

значения последнего судьи всех современных задач — значило для него только

желать обмена идей и сбора необходимого материала для разрешения этих задач

уже путем науки и творчества, когда наступит их время. Зачатки такой

беллетристики Белинский усмотрел именно в вышеупомянутом романе Герцена, что однажды и высказал публично в разборе его, не придавая ему

художнического значения, но ставя его высоко как произведение умного, наблюдательного и развитого человека [238]. По тем же поводам и первые

произведения другого писателя, Д. В. Григоровича, выступившего в 1846 с

повестью «Деревня», за которой последовала другая, «Антон Горемыка», — обе

возбудившие множество толков — встречены были чрезвычайно сочувственно

нашим критиком. Он увидал в них начало эры талантливых разоблачений и

ловкой проверки жизненных явлений из сельского нашего быта, важность

которых была теперь несомненна для него.

Какую скромную роль ни отводил еще Белинский беллетристике вообще в

литературе, но ходатайство за нее и предъявление ею прав на внимание

показались еще многим ересью. Ново и дико было то, что критик признавал

учителями общества уже не одни гениальные или очень крупные таланты, как

прежде, а и всю безымянную массу литераторов и деятелей, разработывающих

вопросы жизни и времени по мере сил своих и понимания. Первая, усмотревшая

новое направление Белинского, была, конечно, очень чуткая к видоизменениям

его мысли славянофильская партия. Она объявляла все учение о беллетристике

прославлением публичной «болтовни», принижением серьезных тружеников в

пользу «горланов». Мне самому приходилось слышать от некоторых — и не

200

безвестных — лиц этой партии замечание, что поставление беллетристики на

одну доску с поэтическим трудом похоже на оскорбление «святого духа».

Московским умеренным западникам новая пропаганда Белинского не

показалась ни очень новой, ни такой страшной для дела образования: они знали

участие беллетристики в создании общего умственного строя современной

Европы. Притом же внутри круга жило убеждение, что нападки врагов