Литературные воспоминания

Белинского порождены просто недоразумением, у многих даже и сознательным, ибо преследователем художественности, чистого творчества и серьезного труда

нельзя было его и представить себе. И они были правы, как доказал восторг

Белинского при появлении в том же 1845 году, еще в рукописи, «Бедных людей»

Достоевского, которых он считал на первых порах замечательным

художническим произведением [239].

XXIX

В одно из моих посещений Белинского, перед обедом, когда он отдыхал от

утренних писательских работ, я со двора дома увидел его у окна гостиной с

большой тетрадью в руках и со всеми признаками волнения на лице. Он тоже

заметил меня и прокричал: «Идите скорее, сообщу новость...» «Вот от этой самой

рукописи,— продолжал он, поздоровавшись со мною,— которую вы видите, не

могу оторваться второй день. Это — роман начинающего таланта: каков этот

господин с виду и каков объем его мысли — еще не знаю, а роман открывает

такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому.

Подумайте, это первая попытка у нас социального романа и сделанная притом

так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них

выходит. Дело тут простое: нашлись добродушные чудаки, которые полагают, что

любить весь мир есть необычайная приятность и обязанность для каждого

человека. Они ничего и понять не могут, когда колесо жизни со всеми ее

порядками, наехав на них, дробит им молча члены и кости. Вот и все,— а какая

драма, какие типы! Да я и забыл вам сказать, что художника зовут Достоевский, а

образцы его мотивов представлю сейчас». И Белинский принялся с необычайным

пафосом читать места, наиболее поразившие его, сообщая им еще большую

окраску своей интонацией и нервной передачей. Так встретил он первое

произведение нашего романиста [240].

И этим еще не кончилось. Белинский хотел сделать для молодого автора то, что он делал уже для многих других, как, например, для Кольцова и Некрасова, то

есть высвободить его талант от резонерских наклонностей и сообщить ему

сильные, так сказать, нервы и мускулы, которые помогли бы овладевать

предметами прямо, сразу, не надрываясь в попытках, но тут критик встретил уже

решительный отпор. В доме же Белинского прочитан был новым писателем и

второй его рассказ: «Двойник»; [241] это—сенсационное изображение лица, существование которого проходит между двумя мирами — реальным и

фантастическим, не оставляя ему возможности окончательно пристроиться ни к

одному из них. Белинскому нравился и этот рассказ по силе и полноте разработки

оригинально странной темы, но мне, присутствовавшему тоже на этом чтении, 201

показалось, что критик имеет еще заднюю мысль, которую не считает нужным

высказать тотчас же. Он беспрестанно обращал внимание Достоевского на

необходимость набить руку, что называется, в литературном деле, приобрести

способность легкой передачи своих мыслей, освободиться от затруднений

изложения. Белинский, видимо, не мог освоиться с тогдашней, еще расплывчатой

манерой рассказчика, возвращавшегося поминутно на старые свои фразы, повторявшего и изменявшего их до бесконечности, и относил эту манеру к

неопытности молодого писателя, еще не успевшему одолеть препятствий со

стороны языка и формы. Но Белинский ошибся: он встретил не новичка, а совсем

уже сформировавшегося автора, обладающего потому и закоренелыми

привычками работы, несмотря на то, что он являлся, по-видимому, с первым

своим произведением. Достоевский выслушивал наставления критика

благосклонно и равнодушно. Внезапный успех, полученный его повестью, сразу

оплодотворил в нем те семена и зародыши высокого уважения к самому себе и

высокого понятия о себе, какие жили в его душе. Успех этот более чем освободил

его от сомнений и колебаний, которыми сопровождаются обыкновенно первые

шаги авторов: он еще принял его за вещий сон, пророчивший венцы и капитолии.

Так, решаясь отдать роман свой в готовившийся тогда альманах, автор его

совершенно спокойно, и как условие, следующее ему по праву, потребовал, чтоб

его роман был отличен от всех других статей книги особенным типографским

знаком, например — каймой [242].

Впоследствии из Достоевского вышел, как известно, изумительный

искатель редких, поражающих феноменов человеческого мышления и сознания, который одинаково прославился верностию, ценностию, интересом своих

психических открытий и количеством обманных образов и выводов, полученных

путем того же самого тончайшего, хирургически острого, так сказать, психического анализа, какой помог ему создать и все наиболее яркие его типы. С

Белинским он вскоре разошелся — жизнь развела их в разные стороны, хотя

довольно долгое время взгляды и созерцание их были одинаковы [243].

Я не успел еще сказать, что две зимы — 1844 и 1845 годов — Петербург

видел в стенах своих и постоянного своего антагониста Н. Кетчера. Н. Кетчер

провел в Петербурге эти зимы по служебным делам своим и страшно скучал по

родному своему городу, в который и возвратился окончательно летом 1845 года, где, как мы видели, я и застал его на даче в Соколове. В Петербурге он занимался