Литературные воспоминания

Белинский называл все эти детские прозрения в будущее России дон-кихотством, но прибавлял, что это донкихотство невинное и еще очень низкой,

второстепенной пробы, а есть и другое, более опасное и лучше обдуманное,— и

205

затем критик восходил к описанию этого донкихотства высшего сорта и порядка, начало которого Белинский усмотрел за границей в сфере науки, истории и

философии, стало быть —в сфере высокоразвитых людей [246] и предостерегал

от появления его у нас. Это дон-кихотство высшего полета, по мнению

Белинского, верует в возможность примирения начал, диаметрально

противоположных друг другу, убеждений и взглядов, взаимно исключающих друг

друга, и занято отысканием какого-нибудь уголка в области мысли, где бы мог

спокойно совершиться устраиваемый им насильственный брак,

противоестественный союз различных направлений. Как ни пышно с вида это

псевдонаучное дон-кихотство, располагающее, однако же, огромными средствами

эрудиции, диалектики и философской находчивости, оно все-таки, говорил

Белинский, сродни пошловатому дон-кихотству соллогубовского романа. Обоим

им обще стремление искать спасения от жизненной правды, бьющей в глаза, в

области лжи и фантазии. Все намерения и цели полемической статьи этой были

достаточно ясны и прозрачны для всех, посвященных в дела литературы, но

Белинскому хотелось досказать и последнее свое слово. Он вменил в заслугу

автору и то обстоятельство, что он дал генерическое имя и отчество вздорному

герою-мечтателю своего романа, назвав его «Иваном Васильевичем». «Мы теперь

будем знать,— говорил Белинский,— как называются у нас все фантазеры этого

рода», — а известно, что и И. В. Киреевский, автор замечательных статей

«Москвитянина», носил то же имя и отчество.

Как отразилась эта статья на московских друзьях Белинского, видно из

речей и мнений на даче в Соколове, о которых было уже говорено прежде.

XXX

Между тем приближалось время очень важного переворота в жизни

Белинского.

Скорее, чем можно было ожидать, оказалось, что Белинский ошибался,

когда, благодаря ослабевшей энергии наших партий, пророчил близкое воцарение

равнодушных отношений к существенным вопросам русской жизни или когда

опасался, что партии окончательно сойдутся на каком-либо фантастическом

представлении из области истории, права и народного быта, которое не будет

иметь ни малейшей связи с современным положением дел. Ничего подобного не

случилось, да и не могло случиться. Какие бы шаги ни делали умеренные отделы

наших партий навстречу друг другу, сойтись они все-таки никак не могли, как

показало — и очень скоро — последующее время. Между ними лежала пропасть, образовавшаяся из различного понимания роли русского народа в истории и

различного суждения о всех других факторах и элементах той же истории.

«Славяне», как известно, давали самое ничтожное участие в развитии государства

пришлым, иноплеменным элементам, за исключением византийского, и во многих

случаях смотрели на них как на несчастие, помешавшее народу выразить вполне

свою духовную сущность. «Европейцы», наоборот, приписывали вмешательству

посторонних национальностей большое участие в образовании Московского

государства, в определении всего хода его истории и даже думали, что

206

этнографические элементы, внесенные этими чуждыми национальностями, и

устроили то, что называется теперь народной русской физиономией. Разногласие

сводилось окончательно на вопрос о культурных способностях русского народа, и

вопрос оказался настолько силен, что положил непреходимую грань между

партиями.

«Славянская» партия не хотела, да и не могла удовольствоваться уступками

своих врагов,—пониманием народа, например, как одного из многочисленных

агентов, слагавших нашу историю,— а еще менее могла удовольствоваться

признанием за народом некоторых симпатических, нравственно привлекательных

сторон характера, на что охотно соглашались ее возражатели. Она требовала для

русского народа кое-чего большего. Она требовала именно утверждения за ним

громадной политической, творческой и моральной репутации, великой

организаторской силы, обнаружившейся в создании Московского государства и в

открытии таких общественных, семейных и религиозных идеалов существования, каким ничего равносильного не могут противопоставить наши позднейшие и

новые порядки жизни. На этом основании и не заботясь об исторических фактах, противоречивших ее догмату, или толкуя их ловко в свою пользу, она принялась

по частям за лепку колоссального образа русского народа с целью создать из него

тип, достойный поклонения. С первых же признаков этой работы но сооружению, в лице народа, апофеозы нравственным основам и идеалам старины, и еще не

дожидаясь ее конца, московские западники целым составом усвоили себе задачу

неустанно объявлять русский народ славянофилов лженародом, произведением

ученой наглости, изобретающей исторические черты и материалы, ей нужные.

Особенно укоряли они своих ученых противников в наклонности принимать под

свою защиту, по необходимости, даже и очень позорные бытовые и исторические

факты истории, если их нельзя уже пропустить молчанием или нельзя целиком