Литературные воспоминания

отвергнуть как выдумку врагов русской земли.

Полемика эта длилась долго и особенно разгорелась уже в пятидесятых

годах, в эпоху замечательных славянофильских сборников (1852—1855 годы:

«Московский сборник», «Синбирский сборник», «Беседа»). Душой этой

полемики, после того как уже не стало и Белинского, был тот же самый

Грановский, заподозренный некогда петербургскими друзьями в послаблении

врагам, хотя он сам редко выходил на арену [247]. Правда, что это всегда был враг

великодушный. Известно, что в разгаре спора много было сказано дельных

положений с обеих сторон и много обнаружилось талантов, успевших приобрести

себе впоследствии почетные имена. Ни один из них не прошел незамеченным

Грановским спервоначала. Человек этот обладал в высшей степени живучей

совестливостию, понуждавшей его указывать на достоинство и заслугу везде, где

он ни встречал их, не стесняясь никакими посторонними, кружковыми или

тактическими соображениями. Нередко приходилось нам всем слышать от него

такую оценку его личных врагов и врагов его направления, какую могли бы

принять самые благорасположенные к ним биографы на свои страницы. Между

прочим, он очень высоко ценил молодого Валуева, автора известной статьи о

местничестве в одном из славянофильских сборников, так рано умершего для

отечества, и говорил о нем не иначе, как с умилением [248].

207

Освобожденный от страха видеть заключение спора, так много стоившего

ему, каким-нибудь простым компромиссом между партиями, Белинский уже

спокойнее и объективнее отнесся к самому вопросу о доле, какую должны иметь

и имеют народные элементы в культурном развитии страны. Теперь (1846), когда

оказалось, что дело обличения заносчивой пропаганды и излишеств национальной

партии может рассчитывать на старых сподвижников, спокойный ответ на вопрос

значительно облегчался. Нельзя уже было не видеть, что учение о народности как

повод к изменению нынешних условий ее существования имеет весьма серьезную

сторону; только опираясь на это учение, открывалась возможность говорить об

ошибках русского общества, повредивших чести и достоинству государства.

Пример был налицо. «Славянская» партия, несмотря на все возражения и

опровержения, приобретала с каждым днем все более и более влияния и

подчиняла себе умы, даже и не очень покорные по природе, и подчиняла одной

своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно

приниженной русской народности.

И действительно, как бы сомнительна ни казалась идеализация народа, производимая «славянами», какими бы шаткими ни объявлялись основы, на

которых они строили свои народные идеалы — работа «славян» была все-таки

чуть ли не единственным делом эпохи, в котором общество наше принимало

наибольшее участие и которое победило даже холодность и подозрительность

официальных кругов [249] Работа эта одинаково обольщала всех, позволяя

праздновать открытие в недрах русского мира и посреди общей моральной

скудости богатого нравственного капитала, достающегося почти задаром. Все

чувствовали себя счастливее. Ничего подобного «западники» предложить не

могли, у них не было никакой цельной и обработанной политической теоремы, они занимались исследованиями текущих вопросов, критикой и разбором

современных явлений и не отваживались на составление чего-либо похожего на

идеал гражданского существования при тех материалах, какие им давала и

русская и европейская жизнь. Добросовестность «западников» оставляла их с

пустыми руками, и понятно, что положительный образ народной политической

мудрости, найденный славянофилами, начинал поэтому играть в обществе нашем

весьма видную роль.

Вольное обращение с историей, на которое им постоянно указывали,

нисколько не останавливало роста этого идеала и его развития; напротив, свобода

толкования фактов способствовала еще его процветанию, позволяя вводить в его

физиономию черты и подробности, наиболее привлекательные для народного

тщеславия и наиболее действующие на массы. Ошибки, неверности, нарушения

свидетельств приходились тут еще на здоровье, так сказать, идеалу и на

укрепление партии, его воспитавшей. Между тем—сознательно или

бессознательно—все равно— партия достигала с помощью своего спорного

идеала несомненно весьма важных целей. Тут случилось то, что не раз уже

случалось на свете: рискованные и самовольные положения принесли гораздо

более пользы обществу и людям, чем осторожные, обдуманные и потому робкие

шаги беспристрастного исследования. Партия успела ввести в кругозор русской

интеллигенции новый предмет, нового деятельного члена и агента для мысли —

208

именно народ, и после ее проповеди ни науке вообще, ни науке управления в

частности уже нельзя было обойтись без того, чтобы не иметь его в виду при

разных политико-социальных решениях и не считаться с ним. Это была великая

заслуга партии, чем бы она ни была куплена. Впоследствии, и уже за границей, Герцен очень хорошо понимал значение возведенной постройки славянофилов и

недаром говорил: «Наша европейская западническая партия тогда только получит