Литературные воспоминания

изумительными, если бы не были всеобщим, всем известным свойством нашей

природы. Жена Герцена после первой недели своего пребывания в Париже

представляла уже из себя совсем другой тип, чем тот, который олицетворяла

собою в Москве. Впрочем, внутренняя переработка, изменившая ее нравственную

физиономию, началась еще там,— как буду говорить,— и только завершилась в

Париже. Из тихой, задумчивой, романтической дамы дружеского кружка, стремившейся к идеальному воспитанию своей души и не делавшей никаких

запросов и никаких уступок внешнему миру, она вдруг превратилась в блестящую

тур истку, совершенно достойную занимать почетное место в большом,

всесветном городе, куда прибыла, хотя никакой претензии на такое место и не

заявляла. Новые формы и условия существования вскоре вытеснили у нее и

последнюю память о Моск-ве. Быстрота всех подобных внешних и внутренних

метаморфоз, испытываемых русскими людьми, зависела, кроме их

предрасположения к ней, еще и от многих других причин.

Париж, например, знаменитого буржуазного короля Лудовика-Филиппа

обаятельно действовал различными сторонами своей политической жизни на

русских, пробиравшихся туда всегда более или менее секретным, воровским

образом, так как в наших паспортах заграничных того времени поименование

Франции официально воспрещалось. Впечатление, производимое Парижем на

пришельцев с севера, походило на то, которое является вслед за неожиданной

находкой: они припадали к городу со страстию и увлечением путника,

вышедшего из голой степи к давно ожидаемому источнику. Первое, что бросалось

в глаза при этой встрече с столицей Франции, было, конечно, ее социальное

движение. Везде по протяжению Европы уже существовали партии,

подвергавшие разбору условия и порядки европейской жизни, везде уже

слагались общества, рассуждавшие о способах остановить, изменить и направить

течение современной жизни в другую сторону, но только в Париже критическое

движение это вошло, так сказать, в колею обычных дневных явлений и притом

освещалось чрезвычайно эффектно лучами французского народного духа, 212

который умеет располагать в живописные группы людей, учения и идеи и делать

из них картины и зрелища для публики, прежде чем они сделаются

руководителями и преобразователями общества. Не было возможности

удержаться от участия к этому движению, которое слагалось из метких, остроумных статей журнального мира, из пропаганды на театре, из

периодических лекций и конференций профессоров и непрофессоров. Так, три

воскресенья сряду я слышал в зале одного пассажа самого О. Конта, излагавшего

основные черты своей теории перед толпой, которая и не предчувствовала, чем

сделается эта теория впоследствии. Движение дополнялось еще массой

социальных книг, начавших известную войну против официальной политической

экономии, и фамильными собраниями честных, начитанных и развитых

работников, уже принявших к сведению новые положения социализма и

обработывавших их по-своему, как впоследствии депутат Корбон, часовщик по

ремеслу, которого мне тоже удалось видеть в его мастерской, служившей ему и

редакцией для его журнала «L'Atelier». Все это были огоньки, которые

предшествовали знаменитой революции 48 года, никем, впрочем, еще тогда не

предчувствуемой, и которая, сказать между прочим, своим внезапным приходом

их всех и потушила [258]. Когда я прибыл в Париж по весне 1846, я уже застал

там целую русскую колонию с главными и выдающимися ее членами, Бакуниным

и Сазоновым, занятую непрерывным исканием и обсуждением бытовых,

исторических, философских и всяких вопросов, какие постоянно возбуждала

общественная жизнь Парижа при либеральном короле Лудовике-Филиппе [259].

Однако иначе нельзя было назвать покамест того образа занятий

европейскими вопросами, который существовал тогда между русскими, как

забавой.

Дело шло тут преимущественно об удовлетворении любопытства,

раздражаемого безустанно явлениями каждого текущего дня, об исполнении

обязанности стоять настороже относительно всего, что происходит важного и

ничтожного a городе, о добыче живого материала для разбора его, для

упражнения критических своих способностей, а затем и более всего для развития

бесконечной, пестрой, золотошвейной ткани разговоров, споров, выводов, положений и контрположений. Никакой ответственности перед собственной

совестию, никакого обязательного начала для устройства собственной жизни и

поведения при этом еще не представлялось никому. Необходимости подобного

распорядка с собой не предвиделось и в будущем. О русской политической

эмиграции не было еще и помина: она явилась только тогда, когда прокатился

гром революции 1848 года и заставил многих обратиться к своему прошлому, подвести ему итоги и поставить себя самого в ясное, определенное положение как

к грозному явлению, неожиданно разразившемуся над Европой, так и к

правительствам, которые были им испуганы. Правда, от времени до времени

падали в среду наших людей, потешавшихся Парижем, напоминовения о

требованиях другого строя жизни, чем тот, которым они наслаждались. Так

случилось с известным Головиным, которого официально вызывали в Россию за