Литературные воспоминания

эпохи были минуты заочной беседы с Марксом, весьма любопытные для меня; одна такая выпала на мою долю в 1846 году, когда по поводу известной книги

Прудона «Systeme des contradictions economiques» Маркс написал мне по-

французски пространное письмо, где излагал свой взгляд на теорию Прудона

[265]. Письмо это крайне замечательно: оно опередило время, в которое было

писано, двумя своими чертами— критикой положений Прудона, предугадавшей

целиком все возражения, какие были предъявлены на них впоследствии, а потом

новостью взгляда на значение экономической истории народов. Маркс один из

первых сказал, что государственные формы, а также и вся общественная жизнь

народов с их моралью, философией, искусством и наукой суть только прямые

результаты экономических отношений между людьми и с переменой этих

отношений сами меняются или даже и вовсе упраздняются. Все дело состоит в

том, чтобы узнать и определить законы, которые вызывают перемены в

экономических отношениях людей, имеющие такие громадные последствия. В

антиномиях же Прудона, в его противопоставлении одних экономических

явлений другим, произвольно сведенным друг с другом и, по свидетельству

истории, нисколько не вытекавшим одно из другого, Маркс усматривал только

тенденцию автора облегчить совесть буржуазии, возводя неприятные ей факты

современных экономических порядков в безобидные абстракции а la Гегель и в

законы, будто бы присущие самой природе вещей. На этом основании он и

обзывает Прудона теологом социализма и мелким буржуа с головы до ног.

Окончание этого письма передаю в дословном переводе, так как оно может

служить хорошим комментарием к сцене, рассказанной выше, и дает ключ для

понимания ее:

«В одном только я схожусь с господином Прудоном (NB. Маркс везде

пишет «monsieur Pr.»), именно в его отвращении к плаксивому социализму

(sensiblerie sociale). Ранее его я уже нажил себе множество врагов моими

насмешками над чувствительным, утопическим, бараньим социализмом

(socialisme moutonier). Но г. Прудон странно ошибается, заменяя один вид

сантиментализма другим, именно сентиментализмом мелкого буржуа, и своими

декламациями о святости домашнего очага, супружеской любви и других тому

подобных вещах,— той сантиментальностью, которая вдобавок еще и глубже

была выражена у Фурье, чем во всех самодовольных пошлостях нашего доброго г.

Прудона [266]. Да он и сам хорошо чувствует свою неспособность трактовать об

этих предметах, потому что по поводу их отдается невыразимому бешенству, возгласам, всем гневам честной души — irae nominis probi: он пенится, клянет, доносит, кричит о позоре и чуме, бьет себя в грудь и призывает бога и людей в

свидетели того, что не причастен гнусностям социалистов. Он занимается не

критикой их сантиментализма, а, как настоящий святой или папа, отлучением

несчастных грешников, причем воспевает хвалу маленькой буржуазии и ее

пошленьким патриархальным доблестям, ее любовным упражнениям. И это

217

неспроста. Сам г. Прудон с головы до ног есть философ и экономист маленькой

буржуазии. Что такое маленький буржуа? В развитом обществе он вследствие

своего положения неизбежно делается, с одной стороны, экономистом, а с другой

— социалистом: он в одно время и ослеплен великолепиями знатной буржуазии и

сочувствует страданиям народа. Он мещанин и вместе — народ. В глубине своей

совести он похваляет себя за беспристрастие, за то, что нашел тайну равновесия, которое, будто бы, не походит на «juste milieu», золотую середину. Такой буржуа

верует в противоречия, потому что он сам есть не что иное, как социальное

противоречие в действии. Он представляет на практике то, что говорит теория, и

г. Прудон достоин чести быть научным представителем маленькой французской

буржуазии. Это его положительная заслуга, потому что мелкая буржуазия войдет

непременно значительной составной частью в будущие социальные перевороты.

Мне очень хотелось, вместе с этим письмом, послать вам и мою книгу «О

политической экономии», но до сих пор я не мог еще отыскать кого-нибудь, кто

бы взялся напечатать мой труд и мою критику немецких философов и

социалистов, о чем я говорил вам в Брюсселе. Вы не поверите, какие затруднения

встречает такая публикация в Германии со стороны полиции, во-первых, и со

стороны самих книгопродавцев, во-вторых, которые являются корыстными

представителями тенденций, мною преследуемых. А что касается до собственной

нашей партии, то она прежде всего крайне бедна, а затем добрая часть ее еще

крайне озлоблена на меня за мое сопротивление ее декламациям и утопиям».

Книга «О политической экономии», упоминаемая Марксом в письме, есть, как полагаю, последний его труд «Капитал», увидевший свет только недавно

[267]. Признаюсь, я не поверил тогда, как и многие со мной, разоблачающему

письму Маркса, будучи увлечен, вместе с большинством публики, пафосом и

диалектическими качествами прудоковского творения. С возвращением моим в

Россию, в октябре 1848 года, прекратились и мои сношения с Марксом и уже не

возобновлялись более Время надежд, гаданий и всяческих аспирации тогда уже