Литературные воспоминания

пустейшую книжонку, напечатанную им по-французски в Париже, без

дозволения. Это был опыт политической экономии, представлявшей менее, чем

213

учебник, простую выписку из школьных тетрадок, да и то не совсем толковую, но

во всяком случае уже совершенно невинную [260]. Я, кажется, и не встречал на

веку моем писателя, менее заслуживавшего внимания, как этот Головин, в одно

время игравший на бирже и в оппозицию, пробиравшийся в жокей-клуб, в мир

лореток и в демократические консилиабулы — наглый и ребячески-трусливый, но

он остался в Париже, несмотря на вызов и сделался прежде всех русским

«политическим» эмигрантом и притом из особенного начала, из страха: ему

мерещились всевозможные ужасы, которые по отношению к нему просто были

немыслимы [261]. После напоминовений вроде того, какое получил Головин, круг

дилетантствующих политиков и социалистов наших некоторое время обсуждал

этот факт с разных точек зрения и потом снова отдавался увлекающему потоку

своих занятий и страстного, но безответного вмешательства в интимные дела

французской национальности.

Не должно думать, чтоб эта азартная игра со всем содержанием Парижа

велась только людьми, литературно и политически развитыми: к ней

примешивались часто и такие особы, которые имели совсем иные цели в жизни,—

не культурные. Так, по дороге в Европу я получил рекомендательное письмо к

известному Марксу от нашего степного помещика, также известного в своем

кругу за отличного певца цыганских песен, ловкого игрока и опытного охотника.

Он находился, как оказалось, в самых дружеских отношениях с учителем Лассаля

и будущим главой интернационального общества; он уверил Маркса, что, предавшись душой и телом его лучезарной проповеди и делу водворения

экономического порядка в Европе, он едет обратно в Россию с намерением

продать все свое имение и бросить себя и весь свой капитал в жерло предстоящей

революции. Далее этого увлечение идти не могло, но я убежден, что когда лихой

помещик давал все эти обещания, он был в ту минуту искренен. Возвратившись

же на родину, сперва в свои имения, а затем в Москву, он забыл и думать о

горячих словах, прозвеневших некогда так эффектно перед изумленным Марксом, и умер не так давно престарелым, но все еще пылким холостяком в Москве [262].

Немудрено, однако же, что после подобных проделок как у самого Маркса, так и

у многих других сложилось и долгое время длилось убеждение, что на всякого

русского, к ним приходящего, прежде всего должно смотреть как на подосланного

шпиона или как на бессовестного обманщика. А дело между тем гораздо проще

объясняется, хотя от этого и не становится невиннее.

Я воспользовался, однако же, письмом моего пылкого помещика, который, отдавая мне его, находился еще в энтузиастическом настроении, и был принят

Марксом в Брюсселе очень дружелюбно. Маркс находился под влиянием своих

воспоминаний об образце широкой русской натуры, на которую так случайно

наткнулся, и говорил о ней с участием, усматривая в этом новом для него

явлении, как мне показалось, признаки неподдельной мощи русского народного

элемента вообще. Сам Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из

энергии, воли и несокрушимого убеждения — тип, крайне замечательный и по

внешности. С густой черной шапкой волос на голове, с волосистыми руками, в

пальто, застегнутом наискось,—он имел, однако же, вид человека, имеющего

214

право и власть требовать уважения, каким бы ни являлся перед вами и что бы ни

делал. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны, все приемы

шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и

как-то презрительны, а резкий голос, звучавший как металл, шел удивительно к

радикальным приговорам над лицами и предметами, которые произносил. Маркс

уже и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над

которыми, впрочем, еще царствовала одна, до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять

умами, законодательствовать над ними и вести их за собой. Предо мной стояла

олицетворенная фигура демократического диктатора, как она могла рисоваться

воображению в часы фантазии. Контраст с недавно покинутыми мною типами на

Руси был наирешительный.

С первого же свидания Маркс пригласил меня на совещание, которое

должно было состояться у него на другой день вечером с портным Вейтлингом, оставившим за собой в Германии довольно большую партию работников.

Совещание назначалось для того, чтобы определить по возможности общий образ

действий между руководителями рабочего движения. Я не замедлил явиться по

приглашению [263].

Портной-агитатор Вейтлинг оказался белокурым, красивым молодым

человеком, в сюртучке щеголеватого покроя, с бородкой, кокетливо

подстриженной, и скорее походил на путешествующего комми, чем на сурового и

озлобленного труженика, какого я предполагал в нем встретить.

Отрекомендовавшись наскоро друг другу и притом с оттенком изысканной

учтивости со стороны Вейтлинга, мы сели за небольшой зеленый столик, на

одном узком конце которого поместился Маркс, взяв карандаш в руки и склонив