Литературные воспоминания

переводом с немецкого какой-то терапевтической или фармацевтической книги, долженствовавшей служить руководством для учебных заведений ведомства

медицинского департамента, но поверх этой книги всегда лежали на письменном

его столе томики Шекспира в оригинале и в немецком тексте, и он свободно

переходил от перевода учебной книги к переложению поэтических созданий

британского драматурга. В промежутки между этими занятиями он посещал театр

и общество петербургских актеров, которых довольно своеобразно воспитывал, ругая почти все, что им нравилось и на что они возлагали большие надежды. Он

иногда и собирал их в своей квартире, на Владимирской. Тут я встретил однажды

и В. А. Каратыгина, бывшего в апогее своей славы. Знаменитый трагик эпохи

показался мне несколько нелепым со своим громадным ростом, густым и глухим

202

басом, величавым видом и тупо сдержанным и значительным словом. По

бешенству жестов, изысканности поз и утрировке выражений он частенько бывал

нелеп и на сцене, но тут он выкупал эти недостатки инстинктивной отгадкой

главной черты изображаемого характера, проведением ее через всю роль и

передачей ее в возможной яркости и рельефности, чем и достигал подчас

замечательных эффектов.

Пребывание Кетчера ознаменовалось постоянными, нескончаемыми

толками о различии и противоположных качестввах обеих наших столиц.

Белинский, огорченный сделками партий в Москве, гремел против города, имеющего тлетворное влияние на самых здравомыслящих людей, а Кетчер

исполнял теперь роль адвоката Москвы, что было согласно с обычаем, принятым

в круге,— всегда стоять за отсутствующих. Мы видели, что летом, возвратясь на

свое родное пепелище, в Москву, он оказался, наоборот, горячим защитником

петербургских взглядов. Впрочем, в спорах между друзьями не было ничего

нового, за исключением одной черты: тут препирались уже не представители двух

враждебных партий, а представители одной и той же дружеской партии, что

подтверждало ее распадение. Обе столицы, Москва и Петербург, опять

употреблены были в дело, как прежде в борьбе с чистыми славянофилами,— для

обозначения духа и содержания новых отделов раздвоившейся партии

западничества. Москва и Петербург присуждены были, как и прежде, взимать на

себя увлечение, страсти, гневные вспышки современников и служить им

орудиями борьбы. Петербургское «западничество» выражалось устами

Белинского. «Между питерцем и москвичом,— говорил Белинский, подразумевая

уже одних западников (я сохраняю здесь смысл речей его, но не самую форму их),

— никакой общности взглядов долго существовать не может: первый — сухой

человек по натуре, а второй — елейный во всех своих словах и мыслях. У них

различные роли, они только мешают и гадят друг другу, когда сойдутся». Этот

афоризм я передал почти буквально, потому что часто слышал его от Белинского.

Затем, по мнению Белинского, если позволительно мечтать о появлении у нас

большой литературной и общественной партии когда-либо, то ее следует ожидать

только из Петербурга, потому что единственно в Петербурге люди знают

истинную цену вещей, слов и поступков, а затем еще и потому, что единственно в

Петербурге люди ничем не обольщаются и принимают без благодарности и

умиления всякие подарки и милости как нечто им следующее; а наконец и

потому, что способны без сердечных болей отделываться от застарелых мыслей и

от хороших людей, если они ни к чему не ведут или мешают достижению раз

поставленной цели. Как далеко ушел Белинский от своих еще не очень давних

томлений по Москве и нежных воспоминаний о ней! Кетчер от имени московских

западников выражал совсем другое мнение. По его толкованию, вся работа

петербургского человека заключается в том, чтоб прослыть умным человеком, причем всяческие воззрения, убеждения, тенденции считаются у него различными

видами дурачеств, мешающими устройству карьеры, а затем уже, прослыв умным

человеком, петербуржец спит и видит, как бы продать себя подороже со всем

своим багажом.

203

В статейке «Петербург и Москва», написанной Белинским, в 1846, для

альманаха Некрасова и отражающей хорошо его споры с другом, критик

сознается, что Москва больше и лучше читает, больше и лучше думает, но он

прибавлял еще в разговорах своих к этому замечанию, что в Петербурге люди

лучше держат себя и порядочнее себя ведут, точно приготовляясь к чему-то

серьезному; на этом основании истому и распущенному москвичу становится

даже и жутко жить на берегах Невы [244]. Кетчер имел ответ и на это положение.

Он приблизительно выражал такую мысль: излишества, безобразие и всякие

чудовищности москвича еще почтеннее приличия и сдержанности питерца. Там

все уродливости наголо и ничем другим, как уродливостями, не слывут, а здесь в

целый год не узнаешь, какой человек у тебя перед глазами, герой ли добродетели, или отъявленный негодяй. Замечательно, что в таких противоположных терминах

прения между друзьями могли держаться целые месяцы сряду, но это оттого, что

в спор заплеталось множество личных вопросов и множество соображений, порождаемых явлениями и событиями каждого дня в двух столицах. Притом же