Литературные воспоминания

Гагарина... Художеству еще худо на Руси. Остальные здешние русские артисты—

плохи. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь и «всё» дрянь, а сам чепуху пишет; знаем мы эту поганую расейскую замашку. Невежество их всех губит. Иванов —

тот, напротив, замечательный человек; оригинальный, умный, правдивый и

мыслящий, но мне сдается, что он немножко тронулся: 25-летнее одиночество

взяло свое. Не забуду я (но это непременно между нами), как он, во время поездки

в Альбано, вдруг начал уверять Боткина и меня, весь побледневши и с

принужденным хохотом, что его отравливают медленным ядом, что он часто не

ест и т.д. Мы очень часто с ним видимся; он, кажется, расположен к нам.

288

Вы меня хвалите за мое намерение прожить зиму в Риме. Я сам чувствую, что эта мысль была недурная, но как мне тяжело и горько бывает, этого я вам

передать не могу. Работа может одна спасти меня, но если она не дастся, худо

будет! Прошутил я жизнь, а теперь локтя не укусишь. Но довольно об этом. Все-

таки мне здесь лучше, чем в Париже или в Петербурге.

Не знаю, писал ли я вам, что в Париже встретил Ольгу Александровну [370].

Она не совсем здорова и зиму будет жить в Ницце. Здесь из русских пока никого

нет: ждут Черкасских.

Боже вас сохрани — не прислать мне 7-го тома Пушкина, переписку

Станкевича и ваше письмо о Гоголе . Справьтесь у Некрасова и Колбасиных, как

сюда пересылались книги, — и так и поступайте.

Со вчерашнего дня стал дуть tramontane (северный ветер (итал.), а то такая

теплынь стояла, что сказать нельзя. Третьего дня мы с Боткиным провели

удивительный день в villa Pamfili. Природа здешняя очаровательно величава — и

нежна и женственна в то же время. Я влюблен в вечнозеленые дубы, зончатые

пинии и отдаленные, бледно-голубые горы. Увы! я могу только сочувствовать

красоте жизни — жить самому мне уже нельзя. Темный покров упал на меня и

обвил меня; не стряхнуть мне его с плеч долой. Стараюсь, однако, не пускать эту

копоть в то, что я делаю; а то кому оно будет нужно? Да и самому мне оно будет

противно.

Боткин здоров; я с ним ежедневно вижусь, но я не живу с ним. В его

характере есть какая-то старческая раздражительность — эпикуреец в нем то и

дело пищит и киснет; очень уж он заразился художеством.

Напишите мне все, что узнаете, услышите о Толстом и его сестре. Я не

думаю, чтобы вам понравилось его последнее произведение [371], но у него есть

другие, хорошие вещи. Он вас очень любит [372].

Познакомились ли вы с графиней Ламберт? Она этого желала, и я вам

советую. Я опять напишу ей письмо через ваше посредничество. На этот раз

войдите к ней.

Ну вот, переписка благополучно возобновлена; смотрите же, чтобы она не

прекратилась. Поклонитесь всем друзьям, а вам я крепко жму руку. Читали ли вы

«Историю Рима» Момзена? Я ею здесь упиваюсь. Весь ваш И. Т.

Р. S. Напишите мне досконально: Базунов не пострадал от моих повестей?

Если нет, мое самолюбие было бы несколько успокоено».

Вопрос о Базунове относится к первому отдельному изданию повестей

Тургенева, порученному мне и проданному мною в Москве совсем готовым и

отпечатанным в числе 5000 экземпляров старому и уже давно покойному

книгопродавцу Базунову за 7500 р. с. Издание представляло три небольших

томика, которые тогда и составляли весь литературный багаж Тургенева. В нем

еще не обреталась ни одна из социальных его повестей, доставивших ему позже

славу художественного комментатора своей эпохи [373]. По условию, полученная

от Базунова сумма была разделена на три равные части, и одна из них вручена

автору, другая покрыла издержки печатания, третья осталась у продавца.

Оба письма из Италии, несмотря на живое описание красот Рима и

сочувственное отношение к вековечному городу, носили еще на себе

289

меланхолический оттенок в предчувствии приближающейся к автору болезни; но

никто из знавших о письме не обратил на это никакого внимания. Мы уже

привыкли к жалобам Тургенева на ожидающую его судьбу, которая никогда не

приходила. Впоследствии это разъяснилось больше. Уже с 1857 года Тургенев

стал думать о смерти и развивал эту думу в течение 26 лет, до 1883, когда смерть

действительно пришла, оставаясь сам все время, с малыми перерывами, совершенно бодрым и здоровым. Болезнь, на которую он преимущественно

жаловался,— стеснение в нижней части живота, он принимал за каменную, которая свела в гроб и отца его. С течением времени она миновала окончательно, не оставив после себя и следа. Затем— кроме бронхитов и простудных

воспалений горла — наступила эпоха ужасов перед холерой, когда он не

пропускал почти ни одной значительной аптеки в Москве, Петербурге, Париже и

Лондоне, чтобы не потребовать у них желудочных капель и укрепляющих

лепешек. Случалось, что при расстройстве пищеварения он ложился в постель и

объявлял себя потерянным человеком; достаточно было несколько

ободрительных слов врача, чтоб поднять его опять на ноги. По действию

неустанно работавшего воображения, ему мерещились исключительные бедствия

— он считал себя то укушенным бешеной собакой, то отравленным и сам смеялся

над собой, когда припадок его проходил, оставляя ему в наследство некоторую