Литературные воспоминания

жизненную робость. Так, он не любил останавливаться в многолюдных отелях, а

искал помещения у старых приятелей. Много раз видели мы его изнемогающим

под мучительными припадками подагры, которой он был подвержен, и долго

думали, что это единственная серьезная болезнь его. Уединение, создаваемое

недугом, он употреблял на чтение популярных медицинских сочинений и

приобрел столько познаний в медицине, что. по слову Гейне, всегда мог отравить

себя, но он желал только знать страдания человечества, а слушался единственно

докторов и по временам, более чем нужно было, эмпириков. Умер же он посреди

невыразимых мучений, от болезни, приведшей в тупик знаменитейших врачей

Парижа, недоумевавших, против чего им следовало бороться, именно от ракового

воспаления в спинной кости, пожравшего у него три позвонка, хотя это была не

новость для нас: в эпоху пушкинского юбилея в Москве мы были свидетелями, что каждый вечер он заставлял бить себя по обнаженной спине стальными

щетками, подозревая, что там накопился у него, по его слонам, какой-то злой

материал, и оставаясь днем ликующим и готовым на все труды великого

литературного праздника.

Что касается до его суждений о русском искусстве и русских художниках в

Риме, то мы оставляем это на памяти критика, если не на ответственности его, ибо

отвечать он уже не может. В низкой оценке Брюллова он совершенно сходился с

обычным своим возражателем, В. В. Стасовым, который очень горячо и

остроумно отстаивал перед ним право русских живописцев не уважать Рафаэля и

итальянских идеалистов XVI столетия, так как люди эти и утвердили нашу

Академию художеств в том мнении, что с ними кончается свет и за ними нет

ничего. По Стасову, отрицание Рафаэля было первым симптомом развития

искусства в России и пробуждения в русских художниках сознания о

необходимости самостоятельной деятельности и об отыскании новых

290

современных идеалов и предметов для воспроизведения их посредством

искусства. Относительно презрительной оценки Брюллова оба противника его

совершенно выпускали из виду смелый выбор тем и замечательную виртуозность

при их исполнении у художника — качества, которые и сделали его имя

необычайно популярным в среде соотечественников. Несмотря на суровый

приговор Ивана Сергеевича: «плохо искусству в России», оно незаметно шло

вперед. Утомленное идеализмом без содержания, на которое присуждала его

академическая практика, оно тихо, но постоянно высвобождалось от нее. Знамя

Брюллова, под которым оно шло навстречу запросам академии, было знаменем

реформ и прогресса. Месяц спустя после последнего письма получена была

отписка Тургенева из Рима, в которой нападки на Брюллова еще усилились.

«Рим. 1(13) декабря 1857.

Любезнейший П. В. Ваше умное как день письмо получено мною вчера — я

спешу отвечать вам; чтобы не сбиться и все сказать, что следует и на своем месте, разобью мое письмо на пункты. 1) Литература. Вероятно, вы, по получении этого

письма, уже будете знать, что я нарушил мое молчание, то есть написал

небольшую повесть, которая вчера отправлена в «Современник». Я и Панаева и

Колбасина просил о том, чтобы до напечатания повесть эта была прочтена вами и

напечаталась не иначе, как с вашего одобрения. Не стану вам говорить о ней —

лучше я послушаю, что вы о ней скажете. В ней решительно нет ничего общего с

современной пряной литературой, а потому она, пожалуй, покажется fade (пресной (франц.). Повесть эту я окончил здесь. Я чувствую, что я здесь мог бы

работать... (см. ниже пункт: жалобы на судьбу). Кончивши эту работу, я засел за

письмо Коршу, которое оказывается затруднительнее, чем я предполагал.

Впрочем, непременно одолею все затруднения — и дней через 5 или 6 надеюсь

выслать это письмо на ваше имя. 2) Жалобы на судьбу. Если здоровье вообще

нужно человеку, то в особенности оно нужно ему тогда, когда он подходит к 40

годам, то есть во время самой сильной его деятельности. Под старость болезнь

дело обычное, в пору молодости — интересное. Как же мне не пенять на судьбу, наградившую меня таким мерзким недугом, что по милости его я превращаюсь в

вечного жида. Вы из одного слова поймете мое горе: после двухмесячной борьбы

я с сокрушенным сердцем принужден оставить милый Рим и ехать черт знает

куда — в поганую Вену советоваться с Зигмундом. Здешний климат развил мою

невралгию до невероятности, и доктор меня сам отсюда прогоняет. Ну, скажите—

не горько это? Не гадко? Я всячески оттягиваю и откладываю день отъезда, но

больше месяца от нынешнего числа я не проживу здесь. Ведь надобно же, чтобы

ко мне привязалась такая небывалая болезнь. Поверьте, никакие ретроспективные

соображения тут не утешат. Однако, если вы будете отвечать мне тотчас (а это

было бы очень мило с вашей стороны, потому что мне хочется поскорее узнать

ваше мнение о моей повести), пишите еще пока в Рим. 3) Рим. Рим—прелесть и

прелесть. Зная, что я скоро расстанусь с ним, я еще более полюбил его. Ни в

каком городе вы не имеете этого постоян-ного чувства, что Великое, Прекрасное, Значительное близко, под рукою, постоянно окружает вас и что, следовательно, 291