Литературные воспоминания

прибавлениями в январ. и февр. книжках «Современника» 1856 г.» Между

прочим, заметка эта подтверждает опасения последнего редактора сочинений

Тургенева (посмертное издание), колебавшегося зачислять произведения нашего

автора по годам их появления в печати, так как он полагал основательно, что

некоторые из них могли быть написаны им ранее их опубликования. Но для

приложения хронологической системы к изданию никакого другого средства но

оставалось. Выслушав все разнообразные толки о своем «Рудине», между

которыми к восторженным отзывам примешивались уже и обидные подозрения в

недоброжелательстве к лицу, скрывавшемуся под именем Рудина [363], Тургенев

в августе 1856 года выехал в Париж. Это было первое его путешествие после

ареста.

Всю зиму 1856/57 года не было о нем ни слуха ни духа [364], и только 24

октября 1857 получено было от него первое известие, пущенное им 5 октября (23

сентября старого стиля). Письмо носило штемпель «Rosoy en Brie» и пришло из

неизвестного нам места Куртавнель, оказавшегося замком, или виллой, г-жи

Виардо. Тургенев писал:

«Куртавнель, 5 октяб. (23 сент.) 1857.

Милый А. На днях я получил письмо от Некрасова с приложением

циркуляра на издание альманаха для семейства Белинского, но так как я недавно

писал ему, то я предпочитаю поговорить с вами. Прежде всего скажите

Некрасову, что я обещаю ему две статьи — повесть или рассказ и воспоминания о

Белинском. Я глазам не верю— неужели позволили наконец альманах с именем

Белинского на заглавном листе и с отзывами о нем! Как бы то ни было, я с

восторгом впрягаюсь в эту карету и буду везти из всех сил [365].

Что же касается до моего внезапного путешествия в Рим [366], то,

поразмыслив хорошенько дело, вы, я надеюсь, убедитесь сами, что для меня, после всех моих треволнений и мук душевных, после ужасной зимы в Париже —

тихая, исполненная спокойной работы зима в Риме, среди этой величественной и

умиряющей обстановки, просто душеспасительна. В Петербурге мне было бы

хорошо со всеми вами, друзья мои, но о работе нечего было бы думать; а мне

теперь, после такого долгого бездействия, предстоит либо бросить мою

литературу совсем и окончательно, либо попытаться: нельзя ли еще раз

возродиться духом? Я сперва изумился предложению (В. П. Боткина), потом

ухватился за него с жадностью, а теперь я и во сне каждую ночь вижу себя в

Риме. Скажу без обиняков: для совершенного моего удовлетворения нужно было

бы ваше присутствие в Риме; мне кажется, тогда ничего не оставалось бы

желать... Вы, сколько я помню, собирались ехать в Рим; что бы вам именно теперь

исполнить это намерение? Право, подумайте-ка об этом. Славно бы мы пожили

вместе! Если вы не приедете, я буду часто писать вам и Некрасову. Я надеюсь, что болезнь моя не схватит опять меня за шиворот; в таком случае я, разумеется, 287

буду молчать, но я надеюсь, что она не придет снова. Прощайте, друг мой, П.. В.

Пришлите мне 7-й том Пушкина в Рим [367]. Обнимаю вас!»

Болезнь, однако, не замедлила явиться опять и оправдала нерешимость мою

склониться на предложение Тургенева и посетить его в Риме. Что касается до

альманаха Некрасова, то он не состоялся, а взамен его предпринято было в

Москве, большой издательской конторой К. Т. Солдатенкова, полное собрание

сочинений Белинского, которое под редакцией Н. X. Кетчера и доведено было до

конца благополучно. Почти вслед за тем письмом Тургенева получено от него и

другое, уже из Рима.

«Рим, 31 октяб. (12 нояб.) 1857.

Милый А. Ваше письмо меня очень обрадовало, и я надеюсь, что переписка

наша оживится снова. Нам с вами надобно непременно, хотя изредка, писать друг

к другу. Вот уже скоро две недели, как я в Риме; погода стоит чудесная; но

болезнь моя опять принялась грызть меня. Это очень меня огорчает, потому что, если бы не эта мерзость, я бы работал. Я это чувствую и даже, несмотря на

болезнь, уже кое-что сделал. Не буду говорить вам о Риме—мало сказать не

стоит, много — невозможно. Я знакомлюсь с ним помаленьку — спешить не для

чего, ходил на вашу квартиру в Via Felice; но уже все изменилось с тех пор, и

хозяин другой—расспрашивать было некого. Постараюсь исполнить ваше

желание и напишу для Корша письмо, то есть два или три письма, не знаю, будет

ли интересно [368]. «Современник» имеет право на меня сердиться; но, право же, я не виноват. Говорят, Некрасов опять стал играть... Вы воображаете, что мне «со

всех сторон» пишут! Никто мне не пишет. А потому давайте мне сведений как

можно больше.

Познакомился я здесь с живописцем Ивановым и видел его картину. По

глубине мысли, по силе выражения, по правде и честной строгости исполнения

вещь первоклассная. Недаром он положил в нее 25 лет своей жизни. Но есть и

недостатки. Колорит вообще сух и резок, нет единства, нет воздуха на первом

плане (пейзаж в отдалении удивительный), все как-то пестро и желто. Со всем тем

я уверен, что картина произведет большое впечатление (будут фанатики, хотя

немногие), и главное: должно надеяться, что она подаст знак к противодействию

брюлловскому марлинизму [369]. С другой стороны, византийская школа князя