Литературные воспоминания

этому рассказу одну черту. За все время продолжительной психической своей

болезни единственным облегчающим средством против нее, бальзамом, который

утишал ее муки и давал Писемскому минуты истинного покоя, был его

письменный стол. Он прибегал к нему за временным исцелением каждодневно. За

ним он вступал в обладание всеми своими способностями и чувствовал себя

полным человеком — и был прав, как доказывается последним его романом

«Масоны», 1880 год, изданным за несколько месяцев до кончины автора и

носящим на себе все признаки большого и далеко не угасшего таланта. Только

подобному таланту было возможно превратить личные воспоминания об одном

364

живом и довольно странном лице своей молодости в тип представителя целого

учения и в этом качестве замешать его в сложную интригу романа.

До последней развязки этой жизни я два лета сряду видел Писемского в

Бадене, где жил тогда (1874—1875). Продолжительная разлука давала особенную

ценность этим свиданиям. С первого раза поразил меня вид разрушения, произведенного на моем посетителе горем и временем. Писемский походил на

руину. Покинув службу в 1872, он являлся теперь за границу для свидания, во-

первых, с другим оставшимся сыном, который приготовлялся в Геттингене, по

поручению Московского университета, к занятию места адъюнкта при нем по

кафедре права, а во-вторых, и для поправления своего здоровья после потрясений

семейной катастрофы. Прожитое Писемским в Москве десятилетие (с 1863) завершалось преждевременною старостью. Грустно было видеть, как все

существо его приходило в трепет от воображаемых близко грядущих бедствий и

искало спасения вокруг себя с покорностью и беспомощностью ребенка. Мир был

уже населен для него одними страхами, предчувствиями бедствий, грозными

событиями, которые при всяком случае возникали в его уме, облекаясь плотию, и

стояли, как живые, да еще и во всеоружии, придуманном для них болезненным

воображением страдальца. Помню, как однажды, ожидая прибытия сына в Баден, замедлившего почему-то свой отъезд из Геттингена, Писемский пришел в

отчаяние. Он создал полную картину крушения железнодорожного поезда, на

котором, по его соображениям, должен был находиться несчастный молодой

человек, и умолял всех встречных справиться о месте катастрофы и о том, куда

следует направиться, чтобы подобрать труп погибшего. Никакие объяснения и

представления на него не действовали; он метался целую ночь и весь день в

страшной тоске до тех пор, пока не явился налицо сам оплакиваемый сын. Надо

сказать, что как сын, так и жена Писемского знали вообще, как обращаться с

фантазиями больного. Будущий адъюнкт-профессор, например, очень серьезно

выслушивал предостережения отца относительно осторожного перехода через

улицу, осмотрительности в выборе лошадей и извозчичьего экипажа и т. д. и без

улыбки принимал все его советы подобного же рода. Когда ценой таких уступок и

попечений покупались минуты душевного спокойствия для Писемского, он

становился прежним добродушным и остроумным юмористом: анекдоты старого

времени, воспоминания молодости казались неиссякаемыми, жилка комика

пробуждалась из летаргии и сказывалась в противопоставлении характеров, им

встреченных, одного другому и т. д. Впрочем, оживление продолжалось

обыкновенно недолго, а к концу жизни все эти остатки бывалой веселости все

более и более смолкали.

В последний раз я видел Писемского на московских пушкинских

праздниках 1880 года. На одном заседании этого замечательного как по

характеру, так и по сложности своей юбилейного торжества, Писемский довольно

вяло прочел свою речь о поэте, которого обожал как великого реалиста, открывшего в душе и нравственных сторонах русского человека еще не

подозреваемые сокровища чувства и своеобычного ума. Речь его не имела успеха, будучи лишена блестящей аргументации, какая требуется от публичного слова, но

ее выслушали с уважением к лицу и авторитету оратора. Затем Писемский уже не

365

принимал участия в пиршествах и собраниях, сопровождавших открытие

памятника Пушкину [469]. Я еще посетил его на даче, около Петровского парка, где он поселился. Он имел усталый вид, мало вдавался в беседу и только с

видимым удовольствием показывал мне красивые рисунки, которые присоединил

к его роману «Масоны» издатель журнала «Огонек», где роман печатался.

Впрочем, он избегал разговора о самом произведении, как будто опасаясь, что

обширное его заглавие вызовет вопросы, каких автор не имел в виду при

сочинении. Конечно, это было ошибочное предположение, так как все задачи

романа намечены были в нем самом; но оно еще раз свидетельствует о того рода

пугливости, которая стала его уделом за последнее время. Мы расстались, выражая надежду свидания по лету будущего года. Не прошло и шести месяцев, как журналы принесли весть о его кончине, последовавшей 21 января 1881 года.

Писемский представляет из себя лицо, во многих отношениях трогательное.

Следуя примеру чистосердечия и откровенности, который он дал нам всей своей

жизнью, мы позволяли себе упоминать о его болезнях и слабостях, но, может