Литературные воспоминания

опять старый московский тип ворчливого туза, удалившегося на покой, но тут

была и существенная разница. Тузы этого рода все принадлежали к вельможному

чиновничеству нашему и приводились в движение завистью, обманутым

честолюбием, злобой после падения их властолюбивых надежд, между тем как

Писемский, хотя и мог назваться тузом литературным, но жажды повелевать и

кичиться перед людьми никогда не испытывал, чувства зависти не знал вовсе и в

своих заметках покорялся единственно природному свойству своего ума.

Нередко случалось и наездным и местным гостям его находить хозяина в

состоянии апатии, хандры и ипохондрии. Это нападало на него — наподобие

припадков падучей болезни — нежданно и беспричинно. Тогда высвобождалась у

него самая беспокойная, мучительная, по своей неопределенности, грызущая

тоска, не уступавшая никаким резонам. Много участвовала в производстве

болезни, надо сказать, и его широкая русская натура, не вполне покоренная

образованием. Будучи примерным гражданином и семьянином, он по отношению

к самому себе, к внутреннему своему миру, находился постоянно в положении

агитатора. Он скучал в рамках внешнего благосостояния, им же и созданного для

себя, и, окруженный любовью всех близких ему людей и заслуженным почетом со

стороны общества к своему характеру и деятельности, Писемский чувствовал по

временам вражду к такому способу существования и желал неизвестных

порядков, которые оторвали бы его от закоренелых привычек жизни, от обычного

строя и течения ее, Но у Писемского были и верные охранители в минуты

подобных припадков. Никогда самая необузданная фантазия, завладевшая им, не

могла потушить искры здравого смысла, тлевшей в его душе; никогда также не

пропадало у него сознание недостаточности своих физических и нравственных

сил для того, чтобы найтись и устроиться в каком-либо другом мире, кроме того, который его окружал. Он возвращался снова к условиям реального

существования, сопровождаемый хандрой и изнеможением как результатами

прошлого раздражения своей мысли.

В позднейших наших встречах я замечал год от году все большую перемену

в Писемском. Он заметно тяжелел и осунулся, а красивое лицо, с крупными

умными чертами, его отличавшими, приобретало все более и более болезненное

выражение. Он ничем не страдал, но жаловался на утрату сил. Помню, что

однажды он зашел ко мне, по дороге к месту служения, в форменном своем

вицмундире, и на замечание, что привольная московская жизнь кончается

363

обыкновенно протестом всего организма нашего — отвечал печально: «Это имеет

смысл по крайней мере; а вот я, вставая утром с постели, уже чувствую без

всякого повода усталость во всем существе». Не трудно было угадать, что первый

серьезный недуг или первое серьезное несчастие сломят этот организм, надорванный уже мыслию и постоянным беспокойным состоянием духа,

несмотря на внешний крепкий состав его, обманывавший всех, кто видел

Писемского.

Так именно и случилось. Над Писемским разразилась— и совсем

неожиданно — страшная катастрофа. Любимый сын его, Николай, замечательный

по уму и благородству характера молодой человек, только что блистательно

кончивший университетский курс и уехавший в Петербург, где у него было уже

место и открывались большие надежды -на будущее, внезапно покончил жизнь

самоубийством, причины которого не разъяснены порядком и доселе [468]. Удар

для Писемского-отца был сокрушительный в полном смысле слова. По

свидетельству домашних, он уже никогда до самой смерти и не поправлялся

после него. Со смертью сына наступила та полоса кажущейся, призрачной жизни, которая имеет все подобие действительной, настоящей, будучи, в сущности, только свидетельством ее отсутствия. Она тянулась довольно долго для

Писемского, благодаря попечительной руке, находившейся возле него. Рука эта

потрудилась ввести опять Писемского в колею вседневной, обыкновенной, будничной жизни, которая на душевнобольных действует более спасительно, чем

обыкновенно думают. По милости обязательных распорядков такой жизни

Писемский возвратился опять к свету, к своим знакомым, по временам к

юмористическому настроению и даже к мечтам и затеям своей фантазии, которые

составляли вторую природу его, но все это уже производилось без увлечения, без

пыла и страсти. В последнее время Писемский походил на бледную копию с

эффектного, многосодержательного оригинала. Душевная рана со всеми мыслями, которые она пробуждала, никогда уже не закрывалась и медленно, но постоянно

разливала отраву по всему существу его. Она и свела его в могилу. Писемский

слег в постель под действием одного из тех мрачных припадков недовольства и

мнительности, которые стали находить на него все сильнее и чаще после

семейной катастрофы. По признанию жены покойного, она не ожидала близкого

конца и думала, что припадок минуется, как все предшествовавшие ему и

разрешавшиеся обыкновенно молчаливой грустью и физическим изнеможением.

Но это было уже последним проявлением исстрадавшегося организма, лишенного

всех нужных сил сопротивления, и перешло в предсмертную агонию. Прибавим к