Литературные воспоминания

скорое исполнение плана: «Только по совершенном окончании труда моего могу

я предпринять этот путь... Окончание труда моего пред путешествием моим так

необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением»

[071] [072] . Но с половины 1843 все изменяется: путешествие в Иерусалим уже

становится не признаком окончания романа, а представляется как необходимое

условие самого творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем

роман уходит в даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное

развитие автора. В течение недолгого срока оно достигает такой степени, по

мнению Гоголя, что сочинение уже не может равняться с ним и стоит неизмеримо

ниже мысли творца своего. Николай Васильевич начинает молить бога дать ему

силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила

душа его. В половине 1843 друзья Гоголя извещаются письменно об

изменившихся его намерениях касательно второго тома «Мертвых душ» и об

устранении всех надежд на скорое его появление. Н. Я. Прокопович тоже

получаег своего рода предостережение. Пользуясь невинной его заметкой о

нетерпении публики видеть продолжение романа, Гоголь отправляет ему

следующее строгое и торжественное письмо, как все его письма, заключавшие

намеки на видоизменения романа:

«Мюнхен. Мая 28 (1843). Твое письмо меня еще более удивило, чем

вероятно, удивит мое тебя. Откуда и кто распускает всякие слухи обо мне?

Говорил ли я когда-либо тебе, что буду ныне летом в Петербурге? или что буду

печатать II том в этом году? и что значат твои слова: не хочу тебя обижать

подозрением в лености до такой степени, что будто ты не приготовил 2-го тома

«Мертвых душ» к печати? Точно «Мертвые души» блин, который можно вдруг

89

испечь. Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или даже

хотя замечательного: что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал

всего себя, и сколько времени заняла?—Всю жизнь, ни больше, ни меньше. Где ж

ты видел, чтобы произведший эпопею произвел, сверх того, пять, шесгь других?

Стыдно тебе быть таким ребенком и не знать этого! От меня менее всего можно

требовать скорости тому, кто сколько-нибудь меня знает. Во-первых, уже потому, что я терпеливее, склонен к строгому обдумыванию и притом еще во многом

терплю всякие помешательства от всяких болезненных припадков. «Мертвых

душ» не только не приготовлен II том к печати, но даже и не написан, и раньше

двух лет, если только мои силы будут постоянно свежи в это время, не может

выйти в свет. А что публика желает и требует II тома — это не резон; публика

может быть умна и справедлива, когда имеет уже в руках, что надобно рассудить

и (над чем) поумничать; а в желаниях публика всегда дура, потому что

руководствуется только мгновенно минутною потребностью. Да и почему знает

она, что такое будет во II томе? Может быть, то, о чем даже ей не следует и знать

и читать в теперешнюю минуту, и ни я, ни она не готовы для второго тома» [073].

Так, после зимы в Ницце все обращается для Гоголя в вопрос, начиная с его

авторской деятельности. Содержание нашего отрывка, несмотря на

презрительный и горделивый тон его, все еще держится предметов

общественного и литературного свойства, но в письмах к московским друзьям

Гоголь весь отдается мистическому направлению и в нем почерпает доводы для

временного прекращения и изменения своей деятельности как писателя. С этой

поры также начинает выказываться та наклонность к упрекам и выговорам, которая отличала потом все его сношения с людьми близкими и дальними.

Высшее нравственное состояние, до которого он достиг, по его мнению, дозволяло и узаконяло голый упрек: Николай Васильевич потерял даже и

представление о его житейском, оскорбляющем свойстве. Рядом с этим

встречается, однако же, весьма трогательная и благородная черта характера в

Гоголе. Как только раздавался голос живого человека, отозвавшегося на его

удары, как только достигал до него вопль затронутой им души, Гоголь вдруг

падал с высоты всего предполагаемого своего развития, предавался

глубочайшему раскаянию, старался загладить или изменить смысл неосторожного

выражения и при этом все казалось ему хорошо — нежное, ласкающее слово, одобрение, подымающее силы, мольба и лесть... Так действует он постоянно в

течение четырех последних лет пребывания за границей со всеми друзьями

своими.

К той же последней половине 1843 относим мы первое уничтожение

рукописи «Мертвых душ» из трех, какому она подверглась. Если нельзя с

достоверностию говорить о совершенном истреблении рукописи II тома в это

время, то, кажется, можно допустить предположение о совершенной переделке

его, равняющейся уничтожению. Так по крайней мере можно заключить из всех

писем Гоголя и особенно из письма к В. А. Жуковскому от 2 декабря 1843: роман, за которым уже около трех лет работал автор, представляет в эту эпоху, по

собственному его признанию, один первоначальный хаос: это труд, только что

зарождающийся. Вот слова самого Гоголя:

90

«Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого

должно произойти создание «Мертвых душ». Труд, терпение, даже