Литературные воспоминания

даже похвальное», и по пунктам, имевшим тогда почти уголовный характер, упрекал критика, опираясь на его суждения о Державине, Карамзине, Жуковском

и Батюшкове, в тех же чувствах, какие питают к России «завистливые

иностранцы, ренегаты, безбородые юноши и проч.». Вот как поставлен был

литературный спор с первого же раза и велся отчасти в этом смысле, конечно с

меньшей наглостью, даже и людьми, нисколько не похожими на Булгарина с

братией.

Теперь дело стало еще серьезнее, потому что Белинский -совершил разрыв с

тем кругом людей, которому принадлежал всецело, с теми немногими, мыслию

которых дорожил, и удаление от которых грозило ему действительным

одиночеством на свете [098].

Что же произошло между ними?

Оставляя в стороне житейские размолвки с друзьями, о которых имеем и

особенно тогда имели очень смутное, неполное представление, обращаюсь к

разноголосице их в области мысли. Когда Белинский напечатал в том же 1839

году в журнале г. Краевского, еще не будучи его признанным постоянным

сотрудником, две свои статьи — рецензию на книгу Ф. Н. Глинки «Очерки

Бородинского сражения» и библиографический отчет о «Бородинской

годовщине» Жуковского,—ему казалось, что он выводил только логически

правильные заключения из оснований Гегеля и непогрешительно прилагал их к

живому факту, к действительности [099]. Надо сказать, что с первых же попыток

Белинского к определению значения действительности в жизни народов и лиц он

встретил уже противоречие у многих из своих друзей, которые не желали

уступать свое право—быть настоящими и несменяемыми судьями всякой

действительности. Но разгоревшийся спор этот вырос до разрыва связей только в

1839 году. Летом этого года, как известно, Москва, а с ней и Россия праздновали

великое патриотическое торжество — открытие памятника на Бородинском поле.

Одушевление было общее и понятное. Летом 1839 года я случайно находился в

Москве и смотрел из окна одного родственного мне дома против Кремля на

великолепный крестный ход, огибавший кремлевские стены, в замке которого

шел митрополит Филарет, сопровождаемый самим императором Николаем

Павловичем верхом. Это было кануном, так сказать, торжественного открытия

бородинского памятника в августе того же года. Горячих толков и

патриотического одушевления и теперь уже возникало много, но я, тогда еще не

знакомый ни с одной из личностей описываемого круга, не мог и

предчувствовать, как сильно будут меня занимать впоследствии отголоски этого

события. Белинский вздумал воспользоваться открытием бородинского

памятника, чтобы подтвердить им мудрость гегелевского афоризма о тождестве

действительности с истиной и разумностью и разобрать всю плодотворную

сущность этого положения. Но с первой же статьи оказалось, что излишнее

обобщение правила может повести к необычайным выводам, к резким,

чудовищным заблуждениям. Напрасно друзья Белинского представляли ему все

109

опасности прямого, непосредственного приложения его идеи к русскому миру —

Белинский, никогда не знавший сделок, уступок, добровольных умолчаний, еще

более укреплялся их сомнениями. Надо было или бросить всю теорию, или

оставаться ей верным до конца. Ему показалось даже, что наступила именно та

минута, о которой он говорил прежде, когда для спасения своей мысли и совести

следует решиться на откровенный разрыв с самыми близкими людьми. Покойный

Герцен рассказывает в своих известных записках, что перед отъездом Белинского

из Москвы произошел между ними спор, за которым последовало охлаждение

между друзьями, длившееся, впрочем, недолго, всего год, и кончившееся полным

примирением их, так как первая причина ссоры — слепое прославление

действительности — признано было самим его исповедником, Белинским, философской и жизненной ошибкой. Описание спора у Герцена очень

любопытно: оно показывает первые бури, возникшие у нас от столкновения

систем и отвлеченностей с явлениями реального характера. Герцен добавлял еще

свое описание изустно следующей подробностью. Когда через год после первого

столкновения с Белинским Герцен явился в Петербург, он уже застал там

Белинского и, разумеется, возобновил с ним распрю по поводу нового учения. И

тогда-то, рассказывал Герцен, в жару спора со мной Белинский прибег к

аргументу, прозвучавшему необычайно дико в его устах. «Пора нам, братец,—

сказал критик,—посмирить наш бедный заносчивый умишко и признаться, что он

всегда окажется дрянью перед событиями, где действуют народы с своими

руководителями и воплощенная в них история» [100]. По сознанию Герцена, он

пришел к ужас от этих слов, тотчас же замолчал и удалился. Ему показалось, что

тут совершилось какое-то отречение от прав собственного разума, какое-то

непонятное и чудовищное самоубийство. Через два года, по возвращении из

второго своего удаления, в Новгород, снова в Петербург (1841 год), Герцен уже не

имел никаких поводов препираться с критиком: они были одинакового мнения по

всем вопросам [101].

Белинский явился, таким образом, в чуждый ему город с глубокой раной в