Литературные встречи

Но опять меня занесло в сторону, не о том же я хотел написать, А хотел написать теперь о первой своей настоящей встрече с Андре­ем Платоновым. Произошла же она тогда, когда попала мне в руки его повесть «Епифанские шлюзы». Ну что тут можно сказать? Я прочел ее, как говорится, запоем (нехорошее сравнение), одним духом, в один присест. Был просто потрясен драматизмом сюжета и манерой письма. Что-то подобное вышло со мною, когда прочитал в «Красной нови» первую часть «Кащеевой цепи» Пришвина, а тут, кроме всего, поразил меня язык, какого я и не встречал нигде. Сочетание слов было особенное, платоновское.

И только одно мне не пришлось по душе в «Епифанских шлю­зах» и не только не понравилось, а даже покоробило — это сцена казни героя повести. То есть не казнь сама, она была в обычаях давнего времени, а то, что Платонов придав палачу отвратительные чер­ты гомосексуалиста и садиста.

— Андрей, зачем ты это сделал? — спросил я у него позже, когда мы сделались знакомы. — Ведь тут явный перебор. Палач и есть па­лач. Если бы ты просто написал, что дьяк впустил палача в камеру смертника и закрыл за ним дверь, ужас был бы не меньший, а даже, мне кажется, больший.

И он мне буквально так:

— Ах, Федя, я и сам думал об этом, спохватился, да поздно.

— Почему поздно? При переиздании мог бы убрать.

— Нет уж,— вздохнул он,— что написано пером, не вырубишь топором. Раз оно написалось так и увидело свет, то пусть оно так и остается.

И концовка такая в его повести осталась, почему — об этом знает только автор, а его теперь не спросишь.

Мы стали с Платоновым друзьями не скажу близкими, но когда я наведывался в Москву, то всякий раз были у нас встречи. Читал все, что выходило его, очень тронула меня девочка из «Такыра», по­любил я «Сокровенного человека», почти неправдоподобную «Фро», язвительный его «Город Градов», где если и случались герои, то их перевели «надлежащие мероприятия». Платонов знал о моем отношении к его вещам, но будто смущался, слушая похвалы, хотя цену се­бе знал. В беседах был прост, не умничал, говорил совсем не так, как писал. Некоторые только помню забавные его словечки: «издиёт», «исупчик», «ах, адамочки!».

Последняя наша встреча вышла перед самой его смертью. Он ведь и на фронте был, ездил корреспондентом «Красной звезды», а вот, поди ж ты, все равно почти не издавали его. И я, придя к нему, пригласил угоститься с какого-то гонорара.

— Выпить? — сказал он печально. — Нет, Федя, отпили мы с то­бой. Весь уже я, ты смотри, что от меня осталось.

Был он двумя годами меня моложе.

И посейчас я читаю и перечитываю Андрея Платонова, все пы­таюсь разгадать его загадку и, если честно, теперь только начинаю по-настоящему его понимать.

Если бы спросили, кто из встречавшихся на литературном пути произвел на меня самое сильное впечатление и кого я считал (тогда же, при их жизни) самыми крупными мастерами нашей русской со­ветской литературы, не задумываясь я бы назвал два имени: Пришвин и Твардовский.

Пришвин был для меня живой классик, хотя его я узнал рань­ше, а Твардовского увидел первый раз только в 1933 году, не прочи­тав к тому времени ни одного его стихотворения. Поездка на родину у меня затянулась, ехал на год-друтой, чтобы приглядеться к мастерам-хрустальщикам (о них я задумал роман), но хоть и сам работал в юности на стекольном заводе, а все было мало, и кончилось дело тем, что я поселился в Дятькове. Да не один, а с семьей в пять душ: жена, двое малолетних детей и мать жены, старуха. Туда и пришло письмо из Смоленска, от председателя областного отделения Союза советских писателей Михаила Сергеевича Завьялова с приглашени­ем поддерживать с ними связь.

Смоленск был центром Западной области, куда входила и наша Брянщина, я съездил туда, да и после стал бывать. Дом искусств, где собирались литераторы и работники театра, удивил меня своими микроскопическими размерами. Тихий особнячок в полтора этажа, вверху зальчик-гостиная, кабинетик директора, еще комнатушки две и внизу буфет. Но какая жизнь, какие страсти литературные разго­рались в особнячке по вечерам! Тут я и познакомился со всеми смо­ленскими писателями и с Твардовским тоже.

Он мне показался вначале парень как парень: блондин, приятный внешностью и крепкий костью. Вот только на лице его была какая-то боевитость наготове, словно ему вот тут же надо дать кому-то отпор, скрестить шпаги в словесном бою.

— Это кто? — спросил я у одного из новых знакомых.

— Твардовский,— ответил он.

В комсомольской областной газете, где секретарем работал Горбатенков, то и дело появлялись статейки, больно задевавшие молодого поэта. Я, каюсь, за недосугом не мог разобраться, кто тут прав, а кто виноват, но как-то спросил у Михаила Сергеевича Завьялова, почему так злобятся на Твардовского.

— Из зависти,— тут же ответил он.

— А чему у него завидовать? Мне кажется, он пишет, как все, и написал еще с гулькин нос.

— Нет, это ты невнимательно читал. Ты почитай его как следует, тогда увидишь, что это будущий большой поэт.