Литературные зеркала

В нашем распоряжении имеется, например, такая любопытная дата: только что упоминавшийся как один из источников "волшебного зеркальца" "Пентамерон" Д. Базиле, простолюдина, подражавшего Боккаччо, вышел в 16341636 годах. Как раз к этому периоду относится и наиболее яркий эпизод приятия зеркала живописью: в 1640 году Веласкес пишет свою "Венеру с зеркалом", а в 1651 году - "Менины", другую картину, где зеркалу придается важнейший изобразительный и, более того, философский смысл. Такие совпадения позволяют дивиться причудам теории вероятностей, но в строго научном плане дают лишь одно: право на вывод, что эстетическое сознание человечества включает зеркало в свой активный образный репертуар к началу семнадцатого века (кстати, шекспировский Цимбелин "работает" на эту же концепцию).

Однако самый принцип отражения, как мы могли убедиться на примере Нарцисса, проникает в мифологическое сознание много раньше. Неудивительно, что в глубокой древности ищет корни "зеркальных мотивов". В. Я. Пропп.

Наиболее интересные (хотя и не бесспорные) мысли на сей счет он излагает в "Исторических корнях волшебной сказки" по ходу рассуждений о "прятках".

Сперва, как обычно у Проппа, обстоятельно обрисовывается сюжетная экспозиция: "Настоящий герой оборачивается горностаем, соколом и т. д. ...Чаще эти задачи задаются не царем, а царевной, женой героя, улетевшей от него и находящейся в тридесятом царстве. Эта форма трудной задачи типична для такой ситуации".

И вот раздумья фольклориста (как и действия сказочных персонажей, его волнующих) достигают кульминации - и на передний план торжественно выплывает зеркало: "Обычно герой два раза обнаруживается царевной, а на третий прячется удачно. Царевна находит его, глядя в волшебное зеркало или в волшебную книгу; герой прячется удачно, скрываясь за зеркалом или, обернувшись булавкой, в самой книге".

А за сим следуют другие немаловажные для нас тезисы: "Разгадка этого явления не совсем легка. Несомненно, что зеркало и книга - явления более поздние и заменившие собой какой-то другой бывший до них способ открытия героя". Цитируется мнение, что прятки представляют собой "метафору погружения в преисподнюю, в небытие, скрывание...", что "зеркало пришло на смену небу". И делается вывод: "В сказке герой чаще всего в первый раз скрывается в поднебесье, унесенный орлом. Туда, в отражении зеркала, направляет свой взор царевна... Можно понять дело так, что герой должен обладать искусством стать невидимым. Эта невидимость есть свойство обитателей преисподней. Шапка-невидимка есть дар Аида"16.

Аргументация В. Я. Проппа убедительна тем, что красива, а не тем, что весома. Что ж, красота - категория эстетически существенная (хотя не всегда, как, допустим, сейчас, решающая).

Тревожит в аргументации Проппа разве что сопоставимая с фрейдовской (или с марровской) аксиоматическая тональность: оно так, потому оно так, а не иначе. Впрочем, и возразить я ничего не могу. Могу только кое-что добавить - причем в том же аксиоматическом ключе: на теоремы моих (да и наших общих) познаний по мифологическим вопросам не хватит.

Волшебному зеркальцу под силу трансформировать обратную связь - в прямую, отражение облечь плотью, сделать реальностью. Однако этот свой дар оно применяет очень осторожно, словно свято соблюдает некое табу. Думаю, что здесь и в самом деле действует запрет, восходящий к кодексам античной преисподней (вспомним миф об Орфее и Эвридике, которую герой не смог забрать из Аида, потому что оглянулся на нее вопреки правилам).

Не по этой ли причине свою функцию переправы - умственной, прикидочной, "в мечтах" - зеркала выполняют лишь частично, по принципу улицы с односторонним движением: оттуда идет отражение (реже - звук), туда - ничего: ни света, ни цвета, ни звука. Нужно вмешательство авторской воли, чтобы положение изменилось. И оно меняется в литературной сказке.

КОММЕНТАРИЙ, РАЗЫГРАННЫЙ В ЛИЦАХ

Литературная сказка вырастает из народной. Своим рождением она во многом обязана, как известно, романтизму, если, конечно, не считать сказками стихотворные, а равно прозаические обработки античных мифов например, "Метаморфозы" Овидия или Апулея.

Романтизм ввел пристрастие к фольклору в самую ткань своего знамени, сделал народную сказку объектом научного внимания, поэтических подражаний и, наконец, жанровых поисков. По аналогичному поводу Ф. Энгельс заметил, что "народные книги" прежде... служили для высших сословий предметом презрения и насмешек, потом, как известно, романтики разыскали их, обработали, больше того - прославили17.