Литературный институт

Сейчас мне все-таки кажется, что в Литинституте – равно как и в уфимском ЛитО! - в своих неудачах на 90% я был виноват сам.

В те годы я оставался неуживчивым максималистом и мало кто из наставников мог разглядеть во мне писателя, терпеть мои бесконечные выверты и наставлять ненавязчиво, но всерьез.

Вместо того, чтобы посмотреть на себя со стороны, я сражался со старостой, как Иаков с ангелом.

Не осознавая бессмысленности борьбы, поскольку плечистому идиоту отпустил поводья сам господь бог – руководитель нашего семинара.

Но таким был не один я…

Я уже писал, что результат семинара оказался нулевым и для моих коллег.

То есть в бессмысленности творческой учебы одной лишь моей вины нет.

8

Последний факт особенно ясен и потому, что тогда я вел параллельную жизнь в писательских кругах Санкт-Петербурга.

Ведь не зря я назвал мемуар именем поезда, соединявшего два города моей молодости.

* * *

Чего стоило мое знакомство с Ией Гаврииловной Яблошниковой – мамой подруги моей первой жены!

Ия Гаврииловна принадлежала к ушедшему поколению писателей-интеллигентов, общение с которыми всегда несет тихую радость душе.

Не говоря уж о тех знаниях, которыми эта замечательная женщина дарила меня как бы походя – сидя в глубоких кожаных креслах среди ласкающих взор линий «либерти», сохранившихся в ее квартире от серебряного века русской культуры…

(Тогда все это казалось естественным и единственно приемлемым для жизни.

Сейчас, агонизируя в бездуховности нынешнего окружения, я уже не верю, что такое было со мной.)

Помню, как однажды мы беседовали о классической русской литературе, и она сказала такие слова:

– Чехова я люблю, он очень умный. Но уж больно злой! Насаживает человека, как жука, на булавку, и рассматривает со всех сторон.

Теперь я понимаю, что такая характеристика обожаемого мною Антона Павловича как нельзя лучше описывает его натуру.

* * *

Уже упомянутый первый роман с пафосным названием «И буду жить я, страстью сгорая» я отнес в редакцию журнала «Нева», находившуюся в начале Невского проспекта, около здания Ленэнерго (где главным инженером в те годы был Борис Иванович Рылов, муж бывшей маминой одноклассницы, вышедшей замуж в аспирантуре ЛГУ) – напротив Лавки художников, моего любимого кафетерия и трикотажного ателье «Смерть мужьям».

Как ни странно, огромный даже не кирпич, а бетонный блок единственного экземпляра рукописи не пропал в редакционных коридорах.

Его внимательно прочитал Ленинградский писатель Александр Ольгердович Рикшан.

Потом он провел достаточно много времени, указывая на слабые места романа и отметив сильные моменты.

Тогда, конечно, критикой я был раздосадован; я рассчитывал на немедленную публикацию своего произведения.

Возврат рукописи вызвал чувство обиды, но в целом редакция журнала «Нева» показалась доброжелательной, и я сам не заметил, как стал туда ходить часто и просто так.

Именно часто: ведь защитив диссертацию 25 декабря 1984 года и уехав работать в Уфу, я не порвал связи со своей невестой-ленинградкой.

А женившись в декабре 1985, стал наезжать на Неву по 4-5 раз за год, благо цены на авиабилеты позволяли жить на два дома.

* * *

В «Неве» я познакомился с редакционным литконсультантом Валерием Прохватиловым.

До сих пор помню сентенцию, вложенную им в уста одного из героев:

– Все на свет г***но, кроме мочИ!

* * *

И там же я узнал талантливого прозаика и замечательного человека Валерия Петровича Сурова.

* * *

С Петровичем мы стали настоящими друзьями – даром, что он был старше меня на 15 лет.

(Отклоняясь от темы, вспоминаю, что именно он повез меня в роддом получать дочку, первого ребенка в первом браке.)

Суров стал моим литературным крестным отцом.

В Ленинградском отделении СП СССР он работал с молодыми прозаиками.

Для меня Петрович сделал больше, нежели все остальные вместе взятые.

Именно Валерий Суров – Суров, Суров и еще раз Суров! – вылепил из меня писателя, закалил и выпустил в жизнь.

Мы встречались ним по несколько раз в каждый приезд.

Я ходил на заседания секции молодежной прозы в особняк Дома писателей (находившийся поблизости от Большого дома – так называли ленинградцы здание КГБ, прибегая к опасливому эвфемизму).

Я много раз бывал у него на квартире, где мы сидели с кем-нибудь из гостей-писателей и тихонько выпивали.

* * *

До сих пор перед глазами стоит Петрович тех лет.

Невысокий и крепкий, обманчиво жизнерадостный, но всегда прячущий под черными усами грустную улыбку человека, познавшего жизнь со всех сторон (сменившего несколько профессий вплоть да шахтерской!) и повторявшего мантру:

– Нужно или жить, или писать!

Зрелый мужчина в расцвете сил, имевший по ребенку от каждой из своих молодых жен.

Но говорившей о себе с тем печальным юмором, который ко мне пришел лишь недавно: